Московская ночь входила в больничные коридоры медленно, как усталый гость, который знает, что ему здесь не рады. Линь Нгуен проверяла капельницы в палате номер семь, стараясь двигаться бесшумно. Её белые кроссовки, купленные на распродаже в "Спортмастере", почти не скрипели по линолеуму — навык, выработанный за восемь лет работы в российских больницах.
Виктор Павлович лежал, повернувшись к стене. Линь знала, что он не спит. После инсульта его левая сторона почти не двигалась, но правым глазом он следил за всем происходящим в палате с настороженностью раненого зверя.
— Виктор Павлович, — тихо сказала она с лёгким акцентом, который так и не исчез за все годы в России. — Время лекарства.
Он не ответил. Но и не оттолкнул её руку, когда она поправила его одеяло. Это был прогресс. Вчера он швырнул стакан в медбрата Колю. Позавчера отказался от еды, которую принесла Валентина Ивановна из дневной смены.
Линь поставила на тумбочку маленький пластиковый стаканчик с таблетками и налила воды из графина. Потом села на стул у кровати и стала ждать. У неё было время — ночная смена в неврологическом отделении редко бывала суматошной. Люди здесь умирали тихо, без драмы реанимации, без воя сирен скорой помощи.
— Почему ты не уходишь? — внезапно спросил Виктор Павлович. Его голос был хриплым, как старое радио.
— Моя смена до утра, — просто ответила Линь.
— Я не об этом.
Она поняла. Он спрашивал, почему она не уходит из России, из этой больницы, из его палаты. Почему терпит его молчание, его злость, его отчаяние.
— Дома тоже холодно, — сказала она после паузы. — Только по-другому.
Виктор Павлович медленно повернул голову. Его серые глаза изучали её лицо, как будто видели впервые. Линь была некрасива — так ей казалось каждое утро, глядя в зеркало общежития медсестёр. Слишком широкие скулы для русских стандартов красоты, слишком узкие глаза для вьетнамских. Она застряла где-то посередине, между двумя мирами, не принадлежа ни одному из них полностью.
— Ты откуда? — спросил он.
— Вьетнам. Город Дананг.
— Американцы бомбили?
— Это было до меня. Но мой дед помнит.
Виктор Павлович кивнул, словно это что-то объясняло. Взял стаканчик с таблетками своей работающей рукой, долго смотрел на них, потом выпил одним глотком.
— Я строил мосты, — сказал он неожиданно. — Сорок лет строил мосты. Через Волгу, через Каму, через Обь. А теперь не могу построить мост через собственную кровать до туалета.
Линь молчала. Она научилась, что иногда людям не нужны слова утешения. Иногда им просто нужен кто-то, кто выслушает их горечь и не убежит.
— Моя жена собирала фарфор, — продолжил Виктор Павлович. — Китайский, японский. Даже вьетнамский был. Маленькая чашка с драконом. Я разбил её после похорон. Специально разбил. Потом жалел.
На следующую ночь Линь принесла термос. Виктор Павлович следил, как она наливает светло-зелёный чай в две больничные кружки. Запах жасмина наполнил палату, перебивая больничный запах хлорки и лекарств.
— Это из дома, — сказала она, протягивая ему кружку.
Он взял её неуверенно, понюхал.
— Пахнет... по-другому.
— Да. Пахнет утром в Дананге. Когда ещё прохладно, и рыбаки только возвращаются с ночного лова.
— Ты скучаешь?
— Каждый день. Но я посылаю деньги маме. У неё диабет. Лекарства дорогие.
Виктор Павлович кивнул. Они пили чай молча, и в этом молчании было больше понимания, чем в любых словах.
Так продолжалось три недели. Каждую ночь Линь приносила чай, и они пили его вместе. Иногда Виктор Павлович рассказывал о мостах — как рассчитывать нагрузку, как учитывать течение реки, как важно правильно выбрать место для опор. Иногда Линь рассказывала о Дананге — о том, как её бабушка продавала фо на углу улицы, как отец чинил велосипеды в маленькой мастерской, как она сама мечтала стать врачом, но денег хватило только на курсы медсестёр.
— Почему Россия? — спросил он однажды.
— Агентство сказало — хорошая зарплата. Не обманули. Зарплата хорошая. Только... — она замолчала.
— Холодно?
— Не только. Здесь все спешат, но никуда не приходят. Все злятся, но не знают на что. Как будто потеряли что-то важное и не могут вспомнить что.
Виктор Павлович усмехнулся — впервые за всё время.
— Точно подмечено. Мы потеряли веру. Не в Бога — это другое. Веру в то, что завтра будет лучше, чем вчера. Мой отец строил БАМ, верил, что строит будущее. Я строил мосты, верил, что соединяю людей. А мой сын продаёт китайские телефоны в ТЦ "Европейский". И не верит ни во что, кроме курса доллара.
— Он навещает вас?
— Был один раз. Сказал, что я сам виноват — надо было следить за давлением. Он прав. Но правота — холодная штука. От неё не согреешься.
Марина Сергеевна, заведующая отделением, заметила перемены.
— Что ты с ним сделала? — спросила она Линь в ординаторской. — Он начал есть, принимает лекарства, даже с физиотерапевтом занимается.
Линь пожала плечами.
— Просто чай пьём.
— Чай?
— Жасминовый. Из дома.
Марина Сергеевна покачала головой.
— Восемь лет работаю, а всё не перестаю удивляться. Иногда человеку нужна не медицина, а просто другой человек рядом.
В последнюю ночь перед выпиской Виктор Павлович не спал. Линь знала — завтра его заберёт сын, отвезёт в квартиру на Беляево, где он будет сидеть один у окна, глядя на одинаковые панельные дома.
— Я кое-что принёс, — сказал он, показывая на пакет на тумбочке. — Точнее, попросил Марину Сергеевну привезти из дома.
Линь открыла пакет. Внутри была маленькая фарфоровая чашка с синим драконом.
— Это не та, что я разбил. Эта — из той же серии. Последняя. Хочу, чтобы у тебя была. Для правильного чая нужна правильная посуда.
Линь взяла чашку осторожно, как птенца. На донышке были иероглифы.
— Что здесь написано? — спросил Виктор Павлович.
— "Долгая дорога начинается с одного шага", — перевела она.
— Подходит, — кивнул он. — Твоя дорога привела тебя сюда. Моя — тоже. Странно, что они пересеклись именно в палате номер семь.
— Не странно, — возразила Линь. — Мой дед говорил: реки всегда находят путь к морю, даже если приходится течь под землёй.
Утром пришёл сын Виктора Павловича — полный мужчина в дорогом пуховике, с лицом человека, который вечно опаздывает на важную встречу.
— Пап, собирайся быстрее, я на парковке со счётчиком стою.
Виктор Павлович медленно оделся. Перед уходом обернулся к Линь.
— Спасибо за чай.
— Пожалуйста.
Он ушёл, опираясь на палку, а она осталась стоять в пустой палате. Через окно было видно, как падает первый снег. В Дананге сейчас сезон дождей. Мама, наверное, сидит под навесом, считает таблетки, экономит на всём, чтобы хватило до следующего перевода.
Линь достала телефон, открыла приложение банка. На счету было достаточно для перевода и ещё немного сверху — она откладывала на билет домой. На Новый год, думала съездить. Посмотрела на сумму, потом на чашку с драконом в руках.
Перевела маме всё, что было. До Нового года ещё две зарплаты. А Дананг... Дананг подождёт. Он ждал восемь лет, подождёт ещё немного.
В палату номер семь привезли нового пациента — женщину после микроинсульта. Линь вошла к ней с вечерними лекарствами и термосом жасминового чая.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Антонина Петровна. А что это за запах?
— Чай. Хотите?
Женщина недоверчиво посмотрела на термос, потом кивнула. Линь налила чай в чашку с драконом и в обычную больничную кружку. Села на знакомый стул у кровати.
— Расскажите о себе, — попросила она.
И Антонина Петровна начала рассказывать — о муже-алкоголике, которого бросила двадцать лет назад, о дочери в Канаде, которая звонит раз в месяц, о кошке Мусе, которую соседка кормит, пока она в больнице.
Линь слушала, кивала, подливала чай. За окном шёл снег, в коридоре громыхала каталка, где-то далеко выла сирена скорой помощи. А в палате номер семь пахло жасмином и домом, которого нет ни на одной карте — домом, который каждый носит в себе, как Линь носит Дананг, как Виктор Павлович носит своё несбывшееся будущее, как все мы носим свои потери и надежды.
Ночь шла к концу. Скоро начнётся новый день, новая смена, новые пациенты. Но пока есть время, и есть чай, и есть кто-то, готовый слушать. Иногда этого достаточно. Иногда это всё, что у нас есть. И всё, что нам нужно.