Семён Аркадьевич Птицын проснулся, как обычно, без четверти шесть. Старый будильник на тумбочке ещё не звонил, но внутренние часы, отлаженные за сорок лет работы в библиотеке, не давали сбоев. Он лежал несколько минут, глядя на потолок с облупившейся в углу штукатуркой, и прислушивался к утренней тишине пятиэтажки. Где-то наверху уже топали чьи-то торопливые шаги — наверное, Валентина Сергеевна с четвёртого спешила на свою пекарню.
Поднявшись, Семён Аркадьевич по привычке заглянул в соседнюю комнату — там всё оставалось нетронутым с тех пор, как три года назад умерла Лида. Её халат до сих пор висел на спинке стула, а на столике у окна стояла недочитанная книга с закладкой на сто двадцать третьей странице. "Анна Каренина". Лида всегда любила перечитывать классику.
После нехитрого завтрака — яичница, чай с сушками — Семён Аркадьевич неторопливо оделся. Серый костюм, который Лида называла "профессорским", белая рубашка, галстук в мелкую клетку. В зеркале прихожей отразился аккуратный старик с внимательными глазами за стёклами очков. "Похож на сову", — подумал он и чуть улыбнулся. Лида тоже так говорила.
До библиотеки было минут пятнадцать ходьбы через старый сквер. Осенние клёны роняли последние листья, и дворник Миша уже размахивал метлой возле лавочек, где по вечерам собирались местные пенсионеры.
— Здорово, Аркадьич! — крикнул он издалека. — Рановато сегодня!
— Инвентаризация, Михаил, — отозвался Семён Аркадьевич. — Старый фонд проверяем.
Районная библиотека имени Горького занимала первый этаж кирпичного дома постройки шестидесятых годов. Тяжёлая дубовая дверь со скрипом поддалась знакомому ключу. В читальном зале пахло старой бумагой и пылью — запах, который Семён Аркадьевич считал самым уютным на свете.
— Семён Аркадьевич, вы уже? — Марина Петровна выглянула из-за стеллажа с охапкой книг. — Я думала, первая приду.
— Хотел пораньше начать с дореволюционного фонда. Там совсем плохо с карточками, половина не соответствует.
— Ой, да кому они нужны, эти старые книги? — Марина Петровна поставила стопку на стол. — Никто же не читает. Может, списать пора?
Семён Аркадьевич нахмурился:
— Это же история, Марина Петровна. Как можно списывать историю?
Он прошёл в дальний угол зала, где за отдельной дверью хранились самые старые издания. Здесь было прохладно и сумрачно, единственное окно выходило во двор-колодец. Семён Аркадьевич включил настольную лампу и достал с полки первый том — Чехов, собрание сочинений 1903 года издания.
Открыв книгу для сверки с картотекой, он увидел между страницами сложенный листок. Пожелтевшая бумага, выцветшие фиолетовые чернила. Семён Аркадьевич осторожно развернул записку.
"Дорогой неизвестный читатель! Если Вы нашли это послание, значит, Вам тоже близок Антон Павлович. Я пишу эти строки в январе 1952 года. За окном метель, в печке потрескивают дрова, а я перечитываю 'Даму с собачкой' и думаю о том, как странно устроена человеческая жизнь. Мы читаем одни и те же книги, но каждый находит в них что-то своё. Интересно, о чём думаете Вы, держа в руках этот том? Изменился ли мир? Стали ли люди счастливее? Простите за это вторжение в Ваше чтение. Просто иногда так хочется поговорить с кем-то, кто поймёт. А кто поймёт лучше, чем человек, взявший с полки именно эту книгу? Ваш незнакомый собеседник из прошлого. P.S. Особенно люблю рассказ 'Студент'. Перечитайте его весной, когда зацветёт сирень."
Семён Аркадьевич несколько раз перечитал записку. Сердце странно ёкнуло — будто кто-то позвал его по имени из далёкого прошлого. 1952 год. Автору записки было, наверное, лет тридцать-сорок тогда. Значит, если он ещё жив, то ему сейчас под сто. Хотя вряд ли жив.
Остаток дня прошёл как в тумане. Семён Аркадьевич механически заполнял карточки, отвечал на вопросы редких посетителей, но мысли его возвращались к записке. После обеда он не выдержал и полез проверять другие тома из того же собрания. В третьем томе, между страницами "Палаты №6", нашлась ещё одна записка.
"Снова я. Март 1952 года. Читаю про душевнобольных и думаю — а не все ли мы немного пациенты палаты №6? Каждый заперт в своём мире, своих представлениях. Вот я пишу эти записки — разве это не безумие? Кто их прочтёт? Когда? А может, их выбросят при очередной чистке фондов? Но всё равно пишу. Потому что верю: книги соединяют людей сквозь время. Мы все — звенья одной цепи, читатели одних историй. Сегодня видел, как цветёт дикая яблоня во дворе. Подумал: она цвела и при Чехове, будет цвести и после нас. А мы только гости в этом мире. Грустные, смешные, трогательные гости."
— Семён Аркадьевич, вы чего там засели? — Марина Петровна заглянула в хранилище. — Чай остывает!
— Иду, иду.
За чаем он не выдержал и показал находки Марине Петровне. Та покрутила листочки в руках, поджала губы:
— Чудит кто-то был. Мало ли что люди в книгах оставляют. Я вот на прошлой неделе в романе Толстого рецепт борща нашла.
— Но здесь же... здесь душа человеческая говорит!
— Ой, Семён Аркадьевич, какая душа? Графоман какой-нибудь. У нас таких полно было. Помните Крючкова из читального зала? Тот вообще стихи везде писал, даже на обоях в туалете.
Семён Аркадьевич промолчал. Он понимал практичную Марину Петровну, но что-то внутри протестовало против такого простого объяснения. Эти записки были другими. В них чувствовалось одиночество думающего человека, его потребность в диалоге, пусть даже с неизвестным собеседником из будущего.
Дома он сел у окна с томиком Чехова. За стеклом темнел осенний вечер, во дворе зажигались окна. Семён Аркадьевич открыл "Студента" — рассказ, который особенно любил незнакомец из прошлого. История про бурсака Ивана Великопольского, который в холодный вечер рассказывает двум женщинам про отречение Петра. И вот что удивительно — читая знакомые строки, Семён Аркадьевич будто слышал голос того человека, видел его склонённым над книгой при свете керосиновой лампы (почему керосиновой? но именно такой виделась ему та комната 1952 года).
На следующий день он пришёл в библиотеку с твёрдым намерением проверить весь дореволюционный фонд. Марина Петровна только вздохнула:
— Нашли себе развлечение, Семён Аркадьевич. Ну да ладно, всё равно инвентаризацию проводить надо.
Поиски увенчались успехом. К концу недели у Семёна Аркадьевича набралось семнадцать записок. Они были оставлены в книгах разных авторов — Толстого, Достоевского, Тургенева, Лескова. Но почерк был один, и даты все относились к 1952-1953 годам.
Постепенно из разрозненных записок складывался портрет их автора. Это был образованный человек, возможно, преподаватель литературы или филолог. Жил он, судя по некоторым деталям, где-то недалеко от библиотеки — упоминал тот же сквер с клёнами, ту же дикую яблоню во дворе. В записках проскальзывали намёки на одиночество ("опять встречаю день рождения с книгой"), на какую-то потерю ("три года прошло, а всё не могу привыкнуть к тишине").
Семён Аркадьевич поймал себя на том, что начал отвечать незнакомцу — пусть не на бумаге, но в мыслях. "Да, мир изменился, — говорил он, — но люди остались прежними. Всё так же ищут любовь, боятся одиночества, надеются на лучшее. И яблоня во дворе до сих пор цветёт каждую весну, я её из окна хранилища вижу".
Однажды вечером он решился и полез в архив библиотеки. Формуляры читателей за пятидесятые годы хранились в подвале, в пыльных коробках. Марина Петровна смотрела на его поиски с нескрываемым скептицизмом:
— И что вы там найти надеетесь?
— Хочу понять, кто это был. Может, в формулярах что-то...
Но формуляры оказались обезличенными — только номера читательских билетов и даты. Лишь в одной коробке, совсем на дне, нашлась тетрадь с записями библиотекаря тех лет. Почерк был мелкий, старательный:
"15 марта 1952 г. Опять приходил Николай Степанович В. Взял Чехова, весь комплект. Странный человек, всегда один. Говорит, что перечитывает классику, ищет то, что пропустил в молодости. Сегодня сказал загадочную фразу: 'Книги — это письма, которые мы отправляем в будущее'. Не поняла, но запомнила."
Николай Степанович В. Больше никаких упоминаний о нём в тетради не было. Семён Аркадьевич переписал эту запись в свой блокнот. Теперь у незнакомца было имя. Почти имя.
Дни шли, а записки всё находились. Некоторые были философскими:
"Читаю 'Войну и мир' и думаю: Толстой искал смысл в истории, в движении народов. А может, смысл проще — в том, что мы читаем эти строки спустя сто лет после их написания и узнаём себя в князе Андрее или Пьере? Литература — это зеркало, в котором человечество видит своё истинное лицо."
Другие — почти бытовыми:
"Сегодня купил новые очки. Теперь буквы не расплываются. Смешно радоваться такой мелочи, но ведь из мелочей и состоит жизнь. Вот сейчас читаю про Обломова и думаю — а не обломовщина ли это, сидеть вечерами с книгой вместо того, чтобы жить? Но разве чтение — это не жизнь?"
Самой трогательной оказалась записка в томе стихов Пушкина:
"Июнь 1953 г. Завтра уезжаю. Куда — неважно. Важно, что эти книги останутся здесь, будут ждать новых читателей. Я оставил в них частичку себя — может, кто-нибудь когда-нибудь найдёт и поймёт. Глупая надежда, но что у нас есть, кроме надежды? Прощайте, неизвестный друг. Читайте с радостью. Живите с любовью. Помните тех, кто был до вас. Н.С."
Семён Аркадьевич долго сидел над этой последней запиской. Значит, Николай Степанович уехал — в 1953 году людей часто заставляли уезжать. Может, поэтому и фамилия в записях библиотекаря обозначена только буквой В.?
— Семён Аркадьевич, вы прямо помешались на этих бумажках, — Марина Петровна принесла ему чай прямо в хранилище. — Нездорово это.
— А знаете, Марина Петровна, — он отложил записку, — ведь мы с вами делаем то же самое. Сохраняем книги для будущих читателей. Только он ещё и частичку себя оставил.
— Ну и что? Умер, наверное, давно ваш Николай Степанович. Какая разница?
— Разница в том, что он жив, пока мы читаем его записки. Как Чехов жив, пока мы читаем его рассказы. Это и есть бессмертие — то единственное, что доступно человеку.
Марина Петровна покачала головой и ушла. А Семён Аркадьевич достал из кармана блокнот и ручку. Долго думал, потом начал писать:
"Дорогой Николай Степанович! Пишу Вам из 2019 года. Ваши записки нашлись, прочитаны, поняты. Мир действительно изменился — теперь у нас компьютеры, интернет, мобильные телефоны. Но люди читают те же книги и задают себе те же вопросы. Дикая яблоня во дворе всё ещё цветёт каждую весну. Клёны в сквере стали выше и раскидистее. Библиотека работает, хотя читателей стало меньше. Я тоже одинок — жена умерла три года назад. Тоже не могу привыкнуть к тишине. Но Ваши записки помогли мне понять: мы не одиноки, пока есть книги. Они соединяют нас через время и пространство. Спасибо Вам за этот урок. С уважением, Семён Аркадьевич Птицын, главный библиотекарь."
Он аккуратно сложил листок и вложил в том Чехова, рядом с первой найденной запиской. Потом подумал и написал ещё одну:
"Тому, кто найдёт это послание в будущем. Меня зовут Семён Аркадьевич Птицын. Сегодня 15 октября 2019 года. Мне 67 лет. Я работаю в этой библиотеке уже сорок лет. Когда Вы читаете эти строки, меня, скорее всего, уже нет. Но я хочу, чтобы Вы знали: в 1952-53 годах здесь работал читатель по имени Николай Степанович В., который оставлял записки в книгах. Я нашёл их в 2019 году. А теперь оставляю свою записку Вам. Пусть эта цепочка не прервётся. Читайте классику — в ней ответы на все вопросы. Берегите библиотеки — они хранят нашу память. И не бойтесь одиночества — мы все связаны невидимыми нитями через книги, которые читаем. P.S. Если дикая яблоня во дворе ещё цветёт — постойте под ней весной и вспомните нас."
Эту записку он вложил в "Студента" — рассказ, который любил Николай Степанович.
Вечером Семён Аркадьевич шёл домой через сквер. Листья шуршали под ногами, в воздухе пахло прелой листвой и приближающимся дождём. У лавочки, где обычно сидели пенсионеры, он остановился. Представил, как по этой же дорожке шёл в 1952 году Николай Степанович — может быть, только что оставив очередную записку в книге.
Дома он заварил чай и сел у окна с томиком Чехова. За стеклом зажигались огни в окнах, где-то играла музыка, смеялись дети. Жизнь продолжалась — обычная, повседневная, вечная жизнь.
"Студент" читался по-новому. В словах бурсака о том, что правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни, Семён Аркадьевич теперь слышал голос Николая Степановича. И свой собственный голос. И голоса всех тех, кто читал эти строки до них и будет читать после.
На следующее утро в библиотеку пришла молодая женщина с мальчиком лет десяти.
— Нам бы что-нибудь из классики, — сказала она. — Сын в школе проходит, но хочет почитать дополнительно.
— Чехова возьмите, — Семён Аркадьевич достал с полки знакомый том. — Начните со "Студента" — небольшой рассказ, но очень важный.
Мальчик взял книгу, раскрыл наугад:
— Мам, смотри, тут какая-то записка!
Семён Аркадьевич улыбнулся:
— Это привет из прошлого, молодой человек. Читайте внимательно — и книгу, и записку. Там есть ответы на важные вопросы.
Женщина удивлённо посмотрела на библиотекаря, но промолчала. А мальчик уже углубился в чтение пожелтевшего листка.
Марина Петровна, наблюдавшая эту сцену из-за стеллажа, подошла к Семёну Аркадьевичу:
— Так вы их там и оставили? Все записки?
— А куда их девать? Они же часть истории этих книг. Часть души тех, кто их читал.
— Чудак вы, Семён Аркадьевич. Но, может, и правильно. Пусть люди находят. Глядишь, и задумаются о чём-то важном.
День прошёл как обычно. Семён Аркадьевич заполнял карточки, выдавал книги, консультировал студентов. Но теперь в его работе появился новый смысл. Он не просто хранил книги — он хранил связь времён, невидимую нить, соединяющую читателей разных эпох.
Вечером, запирая библиотеку, он обернулся на стеллажи, тонущие в полумраке:
— Спокойной ночи, Николай Степанович. Спокойной ночи, все, кто здесь читал и будет читать.
И ему показалось, что книги ответили ему тихим шелестом страниц — может, сквозняк из приоткрытого окна, а может, и нет. В конце концов, какая разница? Главное, что диалог продолжается. Через время, через книги, через человеческие души, тянущиеся друг к другу в вечном поиске понимания.
Семён Аркадьевич улыбнулся и пошёл домой через вечерний сквер, где всё так же шумели старые клёны, роняя последние листья уходящей осени.