Валентин Эдуардович стоял у входа в "Пятёрочку" и думал о том, что жизнь — это цирк. Только вот арена стала меньше, купол ниже, а вместо аплодисментов — звук сканера на кассе. Пип. Пип. Пип. Как метроном судьбы.
Тридцать лет он ходил по канату. Без страховки. Под куполом Московского цирка, потом — гастроли: Новосибирск, Екатеринбург, даже в Болгарию ездили. А теперь вот — форма охранника размера XXL, потому что XL уже не застёгивается, и рация, которая трещит что-то невнятное про доставку молочки.
— Валентин Эдуардович, — Нина Сергеевна с третьей кассы машет рукой, — откройте уже, люди собрались!
Люди. Да, люди собрались. Как всегда, к девяти утра — пенсионеры. Это особая категория. Они приходят не за продуктами. Они приходят за смыслом. Вот стоит Анна Петровна — я её уже третий год каждое утро вижу. Берёт всегда одно и то же: батон нарезной, молоко 2,5%, десяток яиц. Но выбирает минут по двадцать. Трогает каждую упаковку, нюхает, смотрит на свет.
— Молодой человек, — это она мне, — а яйца-то свежие?
Молодой человек. Мне пятьдесят восемь. Но для Анны Петровны я молодой. Это приятно. В цирке меня называли "маэстро". Теперь — молодой человек. Тоже неплохо.
— Свежайшие, Анна Петровна. Вчера привезли.
— Вчера — это уже не свежие. Свежие — это сегодня утром из-под курицы.
Я киваю. Что тут скажешь? У каждого своя правда. У Анны Петровны — про яйца, у меня — про то, что когда-то я мог пройти по канату с завязанными глазами, а теперь с трудом завязываю шнурки. Живот мешает.
Рустам раскладывает йогурты. Старательно так, по линеечке. Поворачивает каждый этикеткой вперёд. Это его первый месяц. Он ещё верит, что если всё красиво разложить, мир станет лучше.
— Дядя Валентин, — говорит он мне, — смотрите, как красиво получилось!
Дядя Валентин. В Таджикистане, откуда он приехал, всех старших называют дядями и тётями. Это трогательно. Я смотрю на его пирамиду из йогуртов и вспоминаю свою пирамиду из стульев, на которой я стоял на одной руке. Давно это было.
— Красиво, Рустам. Но через пять минут какая-нибудь бабуля всё переворошит, будет искать тот, что посвежее.
— Но они же все одинаковые!
— Одинаковые, — соглашаюсь я. — Но каждый ищет свой.
Десять утра. Начинается второй поток — мамаши с колясками. Это другая история. Они приходят уставшие, растрёпанные, с телефоном между плечом и ухом.
— Да мам, я слышу... Да, купила... Нет, безлактозное не было... Мам, я в магазине, давай потом...
Одна такая — Ксения её зовут — врезается коляской прямо мне в ногу.
— Ой, простите!
— Ничего страшного.
— Вы тут новенький?
Новенький. Два года стою тут каждый день, но для неё я новенький. Она меня не замечает. Охранник — это функция, а не человек. Как турникет в метро. Как светофор. Есть — и ладно.
А вот Нина Сергеевна меня видит. Мы с ней иногда курим на заднем дворе, хотя оба бросаем уже лет пять.
— Валентин Эдуардович, — говорит она, затягиваясь, — вы когда в цирке работали, вам страшно было?
— Страшно было, когда из цирка уволили. А там... там я знал, что делаю. Каждый шаг, каждое движение — тысячу раз отрепетировано. А вот тут, — я вожу рукой вокруг, — тут импровизация сплошная.
— Это вы про что?
— Да вот хотя бы вчера. Мужик пришёл, взял бутылку водки, сунул под куртку. Я к нему подхожу, говорю: "Мужчина, давайте без глупостей". А он мне: "Сынок, у меня сегодня сорок лет свадьбы, а денег только на хлеб". И стоит, смотрит. И я понимаю — не врёт. По глазам вижу. В цирке знаете как важно в глаза зрителям смотреть? Контакт держать?
— И что?
— А что? Отвернулся я. Типа рацию проверяю. Он и ушёл. С водкой.
— Вас же уволить могли!
— Могли. Но есть вещи пострашнее увольнения. Например, не дать человеку отметить сорок лет совместной жизни.
Нина затягивается, молчит. Потом говорит:
— А я вот пятнадцать лет отметила разводом. Тоже, знаете, событие.
— У каждого свой номер программы, — говорю я.
После обеда начинается самое интересное. Офисные работники. Они забегают, хватают готовые салаты, суши из холодильника, кофе в стаканчиках. У них всегда всё срочно. Всегда важные звонки. Всегда дедлайны.
Один такой — в дорогом костюме, с айфоном последней модели — стоит в очереди и орёт в телефон:
— Да плевать я хотел на их условия! Скажи им... Что? Нет, подожди... Але? Але!
Связь оборвалась. Он стоит растерянный. Потом поворачивается ко мне:
— Простите, у вас тут вай-фай есть?
— Есть, — говорю. — Пароль — "скидка10".
— Спасибо! Вы меня спасли!
Спас. Героический охранник спас важного менеджера. Если бы он знал, что тридцать лет назад я спасал совсем по-другому. Партнёрша моя, Лида, однажды оступилась на канате. Я успел подхватить. Под куполом, без страховки. Зал ахнул. А мы доделали номер. Потому что "шоу должно продолжаться". Английская поговорка, но очень точная.
К четырём часам приходит самая колоритная публика. Вот, например, Степан Степаныч. Бывший профессор философии. Теперь — просто дедушка с палочкой. Берёт всегда одно и то же: буханку чёрного хлеба, пачку маргарина и бутылку кефира. Но перед этим обязательно полчаса стоит у стеллажа с вином, читает этикетки.
— Изучаете ассортимент? — спрашиваю.
— Путешествую, — отвечает. — Вот это, например, Чили, долина Майпо. А это — Аргентина, Мендоса. Я по этикеткам весь мир объездил. Дёшево и сердито.
— А не покупаете почему?
— А зачем? Я уже везде побывал. Во Франции — через Бордо, в Италии — через Тоскану. Воображение, молодой человек, лучший транспорт. И пенсии хватает.
Пять часов. Начинается вечерний раш. Все спешат домой, хватают по пути ужин. Очереди на кассах. Нервы. Крики.
— Почему только одна касса работает?!
— Откройте ещё одну!
— Я спешу!
Все спешат. Все всегда спешат. А куда? Домой, к телевизору, к компьютеру, к одиночеству, к семейным ссорам, к больным родителям, к непослушным детям. К жизни, в общем.
И тут происходит ЧП. Настоящее, не выдуманное. Мужчина лет сорока хватается за сердце прямо у кассы. Падает. Все застывают. Паника. Кто-то кричит: "Врача! Скорую!"
А я подбегаю, опускаюсь рядом. Руки помнят. Тело помнит. Непрямой массаж сердца — этому нас учили в цирковом училище, на всякий случай. Раз-два-три-четыре... Дыхание... Снова массаж...
— Отойдите! — кричу. — Дайте воздух!
Нина уже вызвала скорую. Рустам принёс воды. Даже Анна Петровна суетится, машет какой-то газетой, создавая движение воздуха.
Мужчина приходит в себя. Открывает глаза. Смотрит на меня.
— Что... что случилось?
— Тихо, тихо. Всё хорошо. Скорая едет.
— Я... я умирал?
— Нет. Вы просто решили устроить представление. Но без билетов. Это нечестно.
Он слабо улыбается. Приезжает скорая, увозят его. Врач хлопает меня по плечу:
— Молодец, дед. Правильно всё сделал.
Дед. Ну да, для него я дед. Для Анны Петровны — молодой человек, для врача — дед. Диалектика.
Магазин постепенно приходит в себя. Покупатели расходятся, шепчутся, оглядываются на меня. Я снова стою у входа. Функция. Турникет. Светофор.
— Валентин Эдуардович, — подходит директор магазина, молодая девчонка лет тридцати, — спасибо вам. Вы герой.
Герой. Я вспоминаю, как меня называли героем после особенно сложного номера. Тогда это было за искусство. Теперь — за человечность. Что важнее?
Вечер. Магазин закрывается. Нина считает кассу. Рустам моет полы. Я делаю обход. Проверяю замки, выключаю лишний свет.
В подсобке нахожу старый плакат — остался от какой-то акции. "Цирк приехал!" — написано яркими буквами. Надо же. Знак?
— Вы в цирк пойдёте? — спрашивает Рустам.
— Нет, — отвечаю. — Зачем? Я и так в цирке работаю. Каждый день новое представление.
Выхожу на улицу. Москва. Вечер. Огни. Люди спешат. Машины гудят. Жизнь продолжается.
Иду к метро и думаю: а может, это и есть мой лучший номер? Не тот, где я на одной руке стоял под куполом. А этот — где я просто стою у входа в магазин и смотрю за тем, чтобы люди спокойно покупали молоко, хлеб, яйца. Чтобы Анна Петровна могла выбирать самые свежие. Чтобы Степан Степаныч путешествовал по этикеткам. Чтобы Рустам верил в красоту йогуртовых пирамид.
На эскалаторе в метро вспоминаю случай из цирковой жизни. Выступали мы в Ташкенте. Жара страшная. Кондиционеров нет. Публика обмахивается программками. И вот выхожу я на канат, делаю первый шаг, и понимаю — канат мокрый от влажности. Скользкий. Каждый шаг — как по льду.
Что делать? Уйти? "Шоу должно продолжаться". Иду. Медленно, осторожно, но иду. И вдруг слышу — зал затих. Абсолютная тишина. Две тысячи человек затаили дыхание. Они поняли. Почувствовали опасность.
И когда я дошёл до конца, когда спрыгнул на помост — такие аплодисменты были! Как будто я не просто по канату прошёл, а что-то очень важное сделал. Для них. Для каждого.
Вот и сегодня было что-то похожее. Когда я делал массаж сердца тому мужчине, все вокруг затихли. Как тогда, в Ташкенте. И смотрели. И верили. И когда он открыл глаза — я видел облегчение на их лицах. Как будто не его спасли, а их всех. Немножко.
Домой прихожу поздно. Однокомнатная квартира на окраине. На стене — фотографии из прошлой жизни. Вот я с Лидой после выступления в Париже. "Цирк дю Солей" приглашал нас на гастроли. Вот получаю звание заслуженного артиста. Вот последнее выступление перед тем, как...
Колено. Всё дело в колене. Один неудачный прыжок, разрыв связок, три операции. Врачи сказали: "На канат больше нельзя". А что можно? Тренером не взяли — возраст. Администратором — нет опыта. Вот и пошёл в охранники. Друг устроил. "Временно, — говорил, — пока что-то найдёшь". Два года прошло.
Завариваю чай. Включаю телевизор — там новости про кризис, санкции, курс доллара. Выключаю. Открываю окно. Слышу, как где-то играет музыка. Кто-то праздник справляет. Может, тот мужик, который водку унёс? Сорок лет вместе...
Звонит телефон. Лида.
— Валя, ты видел? Наш цирк на гастроли в Японию едет!
— Видел.
— Ты бы мог... если бы не колено...
— Если бы да кабы. Как ты?
— Нормально. Учеников тренирую. Молодые, талантливые. Один мальчик — копия ты тридцать лет назад.
— Это хорошо. Пусть летают.
— Валь, может, встретимся? Кофе попьём?
— Давай. На выходных.
Но мы оба знаем, что не встретимся. Так говорим уже год. Она — часть прошлого, где я летал. А я теперь хожу по земле. Крепко. На двух ногах. У входа в "Пятёрочку".
Ложусь спать. Закрываю глаза и вижу: купол цирка. Прожектора. Канат. И я иду по нему. Легко, уверенно. Внизу — не зрители. Внизу — Анна Петровна с яйцами, Нина с сигаретой, Рустам с йогуртами, человек, который чуть не умер сегодня. Все смотрят вверх. И аплодируют.
Просыпаюсь в пять утра. Как всегда. Старая цирковая привычка — рано вставать. Делаю зарядку. Простую — приседания, отжимания. Колено побаливает, но терпимо.
Смотрю в зеркало. Седой, полный, мешки под глазами. Где тот поджарый эквилибрист с фотографий? Умер? Нет. Переродился. Стал охранником Валентином Эдуардовичем. Который знает всех покупателей по именам. Который может спасти человека. Который понимает, что иногда важнее отвернуться, чем поймать вора.
Еду на работу. В метро читаю рекламу: "Цирк на Цветном бульваре представляет новую программу!" Молодые лица, яркие костюмы. Красиво.
На работе уже Рустам. Раскладывает новую партию товара. Напевает что-то на родном языке. Весёлое.
— Доброе утро, дядя Валентин!
— Доброе, Рустам. Что поёшь?
— Песня про дом. Про то, что дом там, где тебя ждут.
— Мудрая песня.
— А вас кто-то ждёт?
Вопрос неожиданный. Думаю. Кто меня ждёт? И понимаю:
— Анна Петровна. Ждёт, чтобы я подтвердил свежесть яиц.
Рустам смеётся. Хороший парень. Лет через десять будет вспоминать это время с ностальгией. Как я вспоминаю цирк.
Открываем магазин. Первой, как всегда, Анна Петровна.
— Молодой человек, а яйца свежие?
— Свежайшие, Анна Петровна. Специально для вас отложил.
Она недоверчиво щурится, но берёт. Идёт к кассе. Вдруг оборачивается:
— А вы вчера того мужчину спасли?
— Было дело.
— Молодец. Мой покойный муж тоже людей спасал. Врач был. Говорил: "Аня, самое страшное — не смерть. Самое страшное — равнодушие".
Уходит. А я стою и думаю про равнодушие. Про то, как легко стать функцией. Турникетом. Как легко не замечать людей вокруг.
День идёт своим чередом. Мамаши с колясками. Офисные. Пенсионеры. Нина на перекуре рассказывает про дочь:
— Представляете, заявила, что хочет в цирковое училище!
— И что плохого?
— Как что? Это же несерьёзно! Нужна нормальная профессия!
— Я тридцать лет в цирке отработал.
— Да? И что, не жалеете?
— Ни дня. Ни минуты.
Она задумывается. Тушит сигарету.
— Может, и правда... Пусть попробует?
К вечеру происходит неожиданное. Входит мужчина. Тот самый, которого я вчера спасал. С цветами.
— Это вам, — протягивает мне. — Спасибо.
— Не за что.
— Как не за что? Вы мне жизнь спасли!
— Я просто делал, что умею.
— А я вот не умею. Я только деньги зарабатывать умею. А вчера понял — если бы умер, никто бы особо не расстроился. Коллеги — новый найдут. Жена — давно чужие. Дети — в Америке, раз в год звонят. А вы, незнакомый человек, спасли. Почему?
— Потому что шоу должно продолжаться.
— Что?
— Жизнь — это шоу. И оно должно продолжаться. Для всех.
Он смотрит на меня странно. Потом улыбается:
— Вы философ?
— Я эквилибрист. Бывший.
— Это который по канату?
— Он самый.
— Ничего себе! А я в детстве мечтал в цирке работать. Клоуном.
— Не поздно. Курсы есть для взрослых.
— Да ну... Несерьёзно это.
— А умирать в сорок лет от инфаркта — серьёзно?
Он уходит задумчивый. А цветы оставляет. Розы. Красивые. Ставлю их в бутылку из-под молока на свой пост.
Степан Степаныч проходит мимо, останавливается:
— Розы — символ любви и благодарности.
— И жизни, — добавляю я.
— И смерти тоже. Смотря с какой стороны посмотреть.
— Давайте с хорошей.
— Давайте.
Закрытие. Все расходятся. Остаюсь один. Делаю обход. В овощном отделе нахожу забытую детскую игрушку — маленького слоника. Тканевого, потрёпанного. Кто-то будет плакать сегодня вечером.
Оставляю слоника у себя. Завтра объявление повешу — "Найдена игрушка". Обязательно придут. Дети без любимых игрушек не могут.
Выхожу на улицу. Дождь начинается. Мелкий, осенний. Люди раскрывают зонты, ускоряют шаг. А я иду медленно. Мне некуда спешить. И это, знаете, не грустно. Это спокойно.
В метро встречаю знакомого из прошлой жизни. Серёга, клоун. Постарел, располнел, но узнал сразу.
— Валентин! Сколько лет!
— Привет, Серёг.
— Слышал, ты теперь...
— Охранник. Да.
— И как?
— Нормально. Тоже работа с людьми.
— Слушай, мы тут сбор устраиваем. Старая гвардия. В субботу. Придёшь?
— Не знаю...
— Приходи! Лида будет. И Мишка-жонглёр. И братья Ли.
— Подумаю.
Еду домой и думаю. Встреча с прошлым. Нужна ли? Будут вспоминать, как было. Жалеть, что прошло. Пить за ушедших. Их уже много, ушедших.
Дома готовлю ужин. Простой — макароны, сосиски. Включаю радио. Передача про искусство. Искусствовед с умным голосом говорит:
"Настоящее искусство — это когда человек преодолевает себя. Выходит за границы возможного."
Выключаю. Что он знает про границы возможного? Вот стоять восемь часов на ногах с больным коленом — это преодоление? Или улыбаться хамам-покупателям? Или делать вид, что не видишь, как пенсионерка прячет банку шпрот под кофту?
Звонит дочь Лиды. Моя почти дочь — мы с Лидой не были расписаны, но Катю я считал своей.
— Дядя Валя, мама сказала, вы в субботу придёте?
— Не знаю, Кать.
— Приходите! Я своего покажу. Жених мой. Тоже циркач — иллюзионист.
— Династия прямо.
— Ага. Мама говорит, я в вас пошла. Упёртая.
— Это хорошо.
— Дядь Валь, а вы счастливы?
Вот так вопрос. От двадцатилетней девчонки.
— А что такое счастье, Кать?
— Ну... когда всё хорошо.
— Тогда нет. Но я спокоен. А это тоже неплохо.
Кладу трубку. Счастье. Был я счастлив? Да. Там, под куполом. С Лидой. Когда Катя маленькая была, называла папой. Когда весь зал вставал, аплодировал.
А теперь? Теперь другое. Не счастье. Но что-то важное. Может, мудрость? Или смирение? Или просто усталость?
Суббота. Всё-таки иду на встречу. В ресторан "Арлекино" — там всегда цирковые собираются. Народу много. Некоторых не узнаю сразу — время никого не щадит.
Лида красивая. Всегда была, осталась. Обнимает:
— Валь, как я рада!
Катя со своим иллюзионистом. Парень симпатичный, глаза умные. Показывает фокусы. Все смеются, хлопают.
Мишка-жонглёр рассказывает, как внука учит:
— Представляете, пять лет, а уже три мячика держит!
Братья Ли — акробаты — привезли видео из Китая. Там их школа теперь. Учат детей.
Все при деле. Все в цирке остались. Так или иначе. Один я...
— А ты, Валентин? — спрашивает Серёга. — Чем занимаешься?
Рассказываю. Про магазин. Про Анну Петровну. Про вчерашнего мужика. Все слушают. Сначала с жалостью, потом с интересом, потом смеются.
— Так ты там тоже представления даёшь! — говорит Мишка.
— Каждый день, — соглашаюсь. — Два сеанса — утренний и вечерний.
— И публика постоянная?
— В основном. Но и гастролёры бывают.
Все смеются. И я смеюсь. И понимаю — они меня не жалеют. Они понимают. Мы все — люди цирка. Даже если цирк теперь называется "Пятёрочка".
Лида садится рядом:
— Валь, ты правда не жалеешь?
— О чём?
— Что ушёл. Из цирка.
— Я не ушёл. Я перешёл. На другую арену.
— И тебе там... хорошо?
— Мне там нужно. Понимаешь? Вчера человека спас. Позавчера бабушке помог сумки донести. Сегодня наверняка Рустам что-нибудь спросит про жизнь, а я отвечу. И может, это важнее, чем стоять на одной руке под куполом.
— Может, — соглашается она. — А помнишь Ташкент?
— Помню.
— Я тогда так испугалась. Канат мокрый был.
— Знаю.
— Но ты дошёл.
— А куда деваться? Шоу должно продолжаться.
Расходимся поздно. Обнимаемся, обещаем встречаться чаще. Все знают — не будем. У каждого своя жизнь, своё шоу.
Воскресенье. Выходной. Но я всё равно иду к магазину. Просто прогуляться. Смотрю в витрину. Там Рустам уже новую композицию из йогуртов построил. Теперь это пирамида. Красиво.
Захожу. Охранник новый, молодой. Смотрит подозрительно. Не узнаёт в гражданской одежде.
— Я свой, — говорю.
Анна Петровна выбирает яйца. Увидела меня:
— А, молодой человек! А вы чего в выходной?
— Соскучился.
— По яйцам? — смеётся она.
— По вам, Анна Петровна.
Она смущается. Приятно ей.
Нина на кассе. Машет:
— Валентин Эдуардович! Дочка моя в цирковое поступила!
— Поздравляю!
— Это вы её вдохновили. Рассказала ей про вас.
Выхожу. На улице солнце. Редкость для октября. Иду по району. Мой район. Моя арена теперь.
Прохожу мимо детской площадки. Там мальчишка лет семи пытается пройти по бордюру. Руки в стороны, язык от усердия высунут. Падает. Встаёт. Снова идёт.
Подхожу:
— Хочешь, научу?
Смотрит недоверчиво. Мама на лавочке напрягается — чужой дядька к ребёнку подошёл.
— Я эквилибрист, — говорю громко, чтобы мама слышала. — В цирке работал.
— Правда? — глаза у пацана загораются.
— Правда. Смотри. Первое — центр тяжести. Он тут, — показываю на живот. — Держи его ровно. Второе — смотри не под ноги, а вперёд. На конечную точку. Третье — руки расслабь, они только для баланса. И главное — не бойся упасть. Все падают. Важно встать и пойти дальше.
Показываю. Иду по бордюру. Легко — тело помнит. Пацан смотрит с восхищением. Мама улыбается — угроза миновала.
— Теперь ты.
Он идёт. Сосредоточенный, серьёзный. Доходит до конца. Оборачивается:
— Получилось!
— Молодец! Ты прирождённый эквилибрист!
Убегает к маме. Что-то взахлёб рассказывает, показывает на меня. Она кивает, улыбается.
Иду дальше. И думаю: вот оно. Моё шоу продолжается. Не под куполом. Не под светом прожекторов. А здесь — на улице, в магазине, на детской площадке.
И знаете что? Это тоже искусство. Искусство жить дальше. Когда всё, что умел и любил, осталось в прошлом. Когда из эквилибриста превратился в охранника. Когда вместо аплодисментов — пип сканера на кассе.
Но я всё ещё держу равновесие. Пусть не на канате. Пусть на земле. Но держу. И помогаю другим держать.
Завтра понедельник. Девять утра. Анна Петровна спросит про яйца. Рустам покажет новую выкладку. Нина расскажет про дочь. Степан Степаныч попутешествует по этикеткам.
И я буду стоять у входа. Охранник Валентин Эдуардович. Бывший эквилибрист. Настоящий человек.
Потому что шоу должно продолжаться.
Всегда.
Для всех.