Аркадий Петрович Синицын просыпался теперь всегда в половине шестого утра — без будильника, по какому-то внутреннему зову, который появился у него после выхода на пенсию. Словно организм, освободившись от многолетней тирании расписаний и звонков, сам выбрал себе ритм, созвучный чему-то более древнему и правильному, чем университетские семестры.
Он лежал несколько минут с закрытыми глазами, прислушиваясь к утренней тишине старого дома. Где-то капала вода — наверное, у Марьи Сергеевны сверху опять подтекал кран. Скрипели половицы — это кот Барсик из третьей квартиры возвращался с ночной охоты. За окном начинали щебетать воробьи, предвещая рассвет.
Профессор поднялся, накинул старый махровый халат — подарок покойной жены на какую-то уже забытую годовщину — и прошаркал на кухню. Поставил чайник, достал из буфета початую пачку овсяного печенья. Всё это были ритуалы, маленькие якоря, удерживающие его в реальности одинокой старости.
Но главный ритуал ждал его впереди.
В половине седьмого, выпив чай и надев свой неизменный твидовый пиджак с заплатками на локтях, Аркадий Петрович выходил из дома. В кармане у него лежал целлофановый пакет с хлебными крошками — вчерашний батон, аккуратно раскрошенный ещё с вечера.
Городской парк встречал его прохладой и запахом влажной листвы. В это время здесь почти никого не было — только редкие бегуны да такие же ранние пташки, как он сам. Профессор шёл привычной дорожкой мимо пустых скамеек, мимо закрытого киоска с мороженым, мимо детской площадки, где качели едва заметно покачивались сами по себе, словно на них только что сидел невидимый ребёнок.
Его скамейка — он давно считал её своей — стояла у старого фонтана, который не работал уже лет десять. В чаше фонтана скопилась дождевая вода, позеленевшая от водорослей, и в ней отражалось утреннее небо, расчерченное следами самолётов.
Аркадий Петрович сел, достал пакет с крошками и стал ждать. Долго ждать не пришлось — голуби знали его расписание лучше любых часов. Первым прилетел старый сизарь с покалеченной лапкой — профессор звал его Хромым Философом. За ним подтянулись другие: пёстрая голубка Афродита, молодой белый голубь Икар, целая стайка серых безымянных собратьев.
— Здравствуйте, коллеги, — негромко сказал Аркадий Петрович, рассыпая крошки. — Как поживает ваша пернатая республика?
Голуби деловито клевали, переговариваясь на своём воркующем языке. Профессор смотрел на них и думал о времени — это была его старая профессиональная болезнь. Вот эти птицы живут в вечном настоящем, не зная ни вчера, ни завтра. Для них существует только этот момент — крошки, утренний свет, шум крыльев. А человек обречён нести груз прошлого и тревогу будущего, растягиваясь между тем, чего уже нет, и тем, чего ещё нет...
— Они помнят, — раздался тонкий голос совсем рядом.
Аркадий Петрович вздрогнул и обернулся. На скамейке рядом с ним сидел мальчик лет десяти — худенький, с большими серыми глазами и соломенными волосами, торчащими во все стороны. Профессор не слышал, как он подошёл.
— Что помнят? — спросил Аркадий Петрович, удивлённый и немного раздосадованный вторжением в свой утренний ритуал.
— Голуби. Они помнят все места, где их кормили. И всех людей, которые были к ним добры. У них в головах карта доброты.
Мальчик говорил серьёзно, по-взрослому, глядя на птиц внимательными глазами.
— Интересная теория, — улыбнулся профессор. — Ты орнитолог?
— Нет. Я просто вижу.
— Что видишь?
— Как всё будет.
Аркадий Петрович внимательнее посмотрел на странного ребёнка. Одет мальчик был опрятно, но как-то не по сезону легко — в тонкую ветровку и джинсы. На ногах — старые кеды без шнурков.
— И как же всё будет? — спросил профессор, решив подыграть.
Мальчик повернулся к нему и посмотрел прямо в глаза. Взгляд у него был странный — словно смотрел не на тебя, а сквозь тебя, в какую-то даль, недоступную обычному зрению.
— Завтра в половине восьмого утра эта голубка, — он указал на Афродиту, — принесёт в клюве колечко. Золотое, с маленьким камушком. Обручальное. И положит вам на колени.
— Вот как? — Аркадий Петрович невольно усмехнулся. — И откуда же она его возьмёт?
— Найдёт в водосточной трубе на улице Чехова. Там вчера женщина с мужчиной ссорились, и она сняла кольцо и бросила. А потом пожалела, но найти не смогла — закатилось.
Профессор покачал головой. Дети в наше время смотрят слишком много фантастических фильмов.
— Как тебя зовут, юный предсказатель?
— Коля.
— А фамилия?
Мальчик пожал плечами:
— Не важно. Фамилии — это для тех, кто живёт в одном времени. А я живу сразу во всех.
— Философ, значит, — пробормотал Аркадий Петрович. — Ну что ж, Коля-философ, приятно было познакомиться. Но мне пора — голуби доели, а у меня ещё дела.
Он поднялся, отряхнул крошки с колен. Мальчик продолжал сидеть, глядя на разлетающихся птиц.
— Вы придёте завтра? — спросил он, не оборачиваясь.
— Приду. Я прихожу каждый день.
— Я знаю. Я вас давно вижу. Вы думаете о времени. Всегда думаете. Но неправильно.
Аркадий Петрович остановился:
— Неправильно? И как же правильно?
— Время — это не река, которая течёт из прошлого в будущее. Время — это дерево. Все моменты существуют одновременно, как листья на ветках. Просто мы, как гусеницы, ползём по одной веточке и видим листья по очереди.
— Оригинально, — профессор даже присел обратно, заинтересованный. — И кто же тебе это рассказал?
— Никто. Я сам вижу. Иногда могу перепрыгнуть на другую ветку. Или заглянуть на соседнюю.
— И что ты там видишь?
Мальчик наконец повернулся к нему. На бледном лице появилась грустная улыбка:
— Вас. Вы на всех ветках. Кормите голубей и думаете о времени. Только иногда вы не один.
Сердце Аркадия Петровича болезненно сжалось. Он подумал о Вере, о том, как они мечтали о старости вдвоём, о внуках, которых не случилось, о прогулках под руку по этому самому парку...
— Ну, это уже слишком, молодой человек, — сухо сказал он, поднимаясь. — Всего доброго.
Профессор быстро зашагал прочь, стараясь не оглядываться. Но перед поворотом не выдержал, обернулся. Скамейка была пуста. Только голуби бродили по асфальту, подбирая последние крошки.
Весь день Аркадий Петрович не мог избавиться от странного чувства. Разговор с мальчиком не шёл из головы. Конечно, это всё детские фантазии, игра воображения. Но что-то в словах ребёнка, в его взгляде...
Вечером он достал с полки старые философские трактаты, перечитывал знакомые страницы о природе времени. Августин Блаженный, утверждавший, что прошлое и будущее существуют только в настоящем — как память и ожидание. Кант с его априорными формами восприятия. Бергсон с его длительностью. Хайдеггер с его временностью бытия...
А что, если мальчик прав? Что, если время действительно не линейно, а... древовидно? Многомерно? Что, если все возможности существуют одновременно, а мы просто выбираем одну траекторию из множества?
Профессор усмехнулся собственным мыслям. Вот до чего доводит одиночество — начинаешь всерьёз воспринимать фантазии странных детей. И всё же... почему бы не проверить? Что он теряет?
На следующее утро Аркадий Петрович вышел из дома на десять минут раньше обычного. Шёл медленно, останавливаясь у витрин, делая вид, что рассматривает товары. На самом деле он наблюдал за отражениями, высматривая знакомую фигурку. Но мальчика нигде не было видно.
В парке профессор сел на свою скамейку и стал ждать. Голуби слетались как обычно, клевали крошки, ворковали. Хромой Философ важно прохаживался, распугивая молодых. Афродита чистила пёрышки, поблёскивая на солнце радужным отливом.
Половина восьмого приближалась. Аркадий Петрович то и дело поглядывал на часы, ругая себя за нелепое волнение. Ну что может произойти? Голубка принесёт кольцо? Абсурд. Птицы не ювелиры, чтобы таскать драгоценности.
Без пяти восемь Афродита вдруг встрепенулась и взлетела. Профессор проводил её взглядом — голубка сделала круг над фонтаном и скрылась за деревьями. Ну вот и всё, подумал он с облегчением и разочарованием одновременно. Никакого чуда не будет. Мальчик просто...
Афродита вернулась.
Она спланировала прямо к нему на колени, и Аркадий Петрович увидел, что в клюве у неё что-то блестит. Сердце пропустило удар. Дрожащими руками он протянул ладонь, и голубка аккуратно положила на неё маленькое золотое колечко с крохотным бриллиантом.
Кольцо было тёплым от птичьего тепла и чуть влажным. На внутренней стороне виднелась гравировка: "Навсегда твоя М."
— Господи, — прошептал профессор.
Афродита довольно заворковала и упорхнула к остальным голубям. Аркадий Петрович сидел, глядя на кольцо на своей ладони, и чувствовал, как рушатся все его представления о мире. Семьдесят два года он прожил в уверенности, что знает, как устроена реальность. И вот...
— Красивое кольцо, — раздался знакомый голос.
Коля сидел на том же месте, что и вчера. Сегодня на нём была та же ветровка, те же джинсы, те же кеды без шнурков. Словно время для него и правда не имело значения.
— Как? — только и смог выговорить профессор.
— Я же сказал — я вижу. Это не так сложно, если понять, что все моменты существуют одновременно. Вчера, сегодня, завтра — это всё здесь, сейчас. Просто на разных ветках.
— Но это невозможно...
— Почему? Вы же сами учили студентов, что время — это форма восприятия, а не объективная реальность. Только вы учили словами, а не верили сердцем.
Аркадий Петрович молчал, всё ещё сжимая кольцо в руке. Мальчик тем временем достал из кармана кусок хлеба и стал крошить голубям. Птицы слетались к нему без страха, садились на руки, на плечи.
— Зачем ты мне это показал? — наконец спросил профессор.
— Чтобы вы поверили. И ещё... — Коля замялся, впервые выглядя своего возраста, — мне одиноко. Видеть все времена сразу — это значит не принадлежать ни одному. Я везде чужой.
— Твои родители...
— Они есть. На некоторых ветках. На этой — тоже. Но они меня не понимают. Думают, что я больной. Водят по врачам. А я просто вижу больше, чем положено.
Профессор посмотрел на худенького мальчика, окружённого голубями, и сердце его сжалось от сострадания. Он вспомнил себя в детстве — тоже странного, тоже не такого, как все, с головой, забитой вопросами, на которые никто не мог ответить.
— Что ты ещё видишь? — мягко спросил он.
Коля улыбнулся — впервые по-детски, с облегчением:
— Много всего. Вижу, как этот парк был яблоневым садом сто лет назад. Вижу, как на месте фонтана стояла часовня. Вижу девушку в синем платье — она приходила сюда плакать в 1943 году, ждала письма с фронта. Оно пришло, но не такое, какого она ждала.
— А будущее?
— Будущее — это не одна линия. Это веер возможностей. Каждый выбор создаёт развилку. Вот вы сейчас выбираете — поверить мне или решить, что сходите с ума.
— И что будет, если я поверю?
— Вы перестанете бояться. Смерти, одиночества, забвения. Потому что поймёте — всё, что было, есть всегда. Ваша жена...
— Не надо, — резко сказал Аркадий Петрович.
— Она здесь, — тихо продолжил мальчик. — На других ветках. И там вы вместе кормите голубей. И она смеётся, когда Хромой Философ важничает. У неё красивый смех.
Профессор закрыл глаза. По щеке покатилась слеза.
— Это жестоко, — прошептал он.
— Нет. Это утешительно. Знать, что где-то всё хорошо. Что все версии нас существуют, и счастливые тоже.
Они сидели молча. Голуби расхаживали вокруг, негромко переговариваясь. Город просыпался — слышались звуки машин, голоса людей, где-то заиграла музыка из открытого окна.
— Научи меня, — вдруг сказал Аркадий Петрович.
— Чему?
— Видеть. Как ты.
Коля серьёзно посмотрел на него:
— Это не просто. И не всегда радостно. Когда видишь все возможности, трудно выбрать одну. Когда знаешь все исходы, теряется смысл действия.
— Но ты же живёшь как-то.
— Я учусь. Каждый день учусь быть здесь и сейчас, даже зная, что есть везде и всегда. Это как... как выбирать одну мелодию из симфонии и слушать только её, зная, что остальные звучат тоже.
— Попробую, — твёрдо сказал профессор. — В конце концов, что мне терять? Мне семьдесят два, я прожил свою жизнь. Если есть шанс увидеть её по-новому...
Мальчик кивнул:
— Хорошо. Начнём с простого. Закройте глаза.
Аркадий Петрович послушно закрыл.
— Теперь слушайте. Не звуки — они только поверхность. Слушайте время. Оно звучит, как далёкий колокол. Слышите?
И странное дело — профессор действительно услышал. Словно где-то очень далеко, на грани восприятия, звучал низкий, протяжный звон.
— Это биение момента, — объяснил Коля. — Каждый миг рождается и умирает с этим звуком. Но на самом деле не умирает — просто переходит в другое состояние. Как вода становится льдом или паром, оставаясь водой.
— Слышу, — прошептал Аркадий Петрович.
— Теперь представьте этот звук как свет. Пульсирующий, живой. И в этом свете — тени. Это другие моменты, другие возможности. Видите?
Перед внутренним взором профессора действительно что-то мерцало. Неясные образы, похожие на отражения в воде.
— Не пытайтесь ухватить их разумом, — предупредил мальчик. — Просто позвольте им быть. Как облакам в небе.
И тогда Аркадий Петрович увидел.
Сначала смутно, словно сквозь дымку. Потом яснее. Он увидел себя — множество себя. Вот он молодой, только что защитивший диссертацию, идёт по этому же парку с Верой, и она смеётся чему-то, запрокинув голову. Вот он в среднем возрасте, катает в коляске внука — того, что не родился в этой версии жизни. Вот он совсем старый, но не одинокий — рядом седая Вера, и они медленно бредут по аллее, поддерживая друг друга...
— Достаточно, — голос Коли вернул его в настоящее. — Для первого раза хватит. Если смотреть слишком долго, можно потеряться.
Профессор открыл глаза. Мир вокруг казался одновременно тем же и другим. Словно обрёл дополнительное измерение, глубину, которой раньше не замечал.
— Это... невероятно, — выдохнул он.
— Это всегда было, — пожал плечами мальчик. — Просто люди разучились видеть. Слишком уверовали в прямую линию от рождения к смерти.
— Но если всё уже существует, все варианты... зачем тогда жить? Зачем выбирать?
— А зачем читать книгу, если все слова уже написаны? Зачем слушать музыку, если все ноты уже в партитуре? Мы живём не для того, чтобы создать время. Мы живём, чтобы его прочувствовать. Каждый по-своему, своим уникальным путём по ветвям великого древа.
Аркадий Петрович задумался. В словах мальчика была странная, почти пугающая логика.
— Знаешь, — сказал он наконец, — я всю жизнь учил философии. Читал лекции о природе времени, о свободе воли, о смысле существования. И только сейчас понимаю, что всё это были просто слова. Красивые, умные, но мёртвые слова.
— Не мёртвые, — возразил Коля. — Спящие. Вы их сейчас разбудили.
К скамейке подошла молодая женщина с встревоженным лицом. Она держала в руке мобильный телефон и оглядывалась по сторонам.
— Простите, — обратилась она к профессору, — вы не видели тут мальчика? Лет десяти, светлые волосы, серые глаза?
Аркадий Петрович обернулся к Коле, но скамейка рядом была пуста. Только голуби клевали крошки там, где он сидел.
— Видел, — медленно сказал профессор. — Он был здесь только что. Наверное, побежал к пруду — там утки.
— Ох, этот ребёнок! — вздохнула женщина. — Вечно пропадает. И такие странные вещи говорит... Спасибо вам!
Она поспешила в сторону пруда. Профессор проводил её взглядом, потом посмотрел на кольцо, всё ещё лежавшее на его ладони. Настоящее, материальное доказательство того, что всё это было не сном.
Он встал, аккуратно положил кольцо в нагрудный карман пиджака. Надо будет найти способ вернуть его владелице. Или нет? Может, оно теперь принадлежит ему — странный дар из параллельной ветви времени?
Голуби провожали его укоризненными взглядами — крошки кончились, а новых не предвиделось. Хромой Философ даже попытался преградить дорогу, важно выступая на своей покалеченной лапке.
— Завтра, друг мой, — пообещал ему Аркадий Петрович. — Завтра я принесу двойную порцию. В конце концов, теперь я знаю — все наши завтра уже существуют.
Он шёл по парку, и ему казалось, что воздух вокруг дрожит от невидимых возможностей. Вот на этой скамейке сидит влюблённая пара — но в другой версии скамейка пуста. Вот бегун пробегает мимо — но где-то он выбрал другой маршрут. Вот старая липа роняет жёлтый лист — но есть весна, где она цветёт...
Мир стал многослойным, как старая фреска, где сквозь верхний слой проступают предыдущие изображения.
Дома профессор первым делом позвонил на радио — в передачу о пропавших вещах. Описал кольцо, оставил свой телефон. Потом сел за стол и открыл толстую тетрадь, в которой много лет делал заметки для так и не написанной книги о философии времени.
Перечитал первые страницы и усмехнулся. Какими наивными казались теперь его умозрительные построения! Он взял ручку и начал писать:
"Сегодня я встретил мальчика, который видит время. Или время встретило меня через мальчика. Или мы оба — просто персонажи в чьём-то сне о природе реальности. Не знаю. Знаю только, что все мои прежние представления рассыпались, как карточный домик.
Что если прав был Борхес со своим садом расходящихся тропок? Что если каждый момент — это развилка, и мы существуем одновременно на всех путях? Тогда смерть — это иллюзия, потому что где-то мы всегда живы. Но и жизнь — иллюзия, потому что где-то мы всегда мертвы.
Мальчик сказал: мы живём, чтобы прочувствовать время. Как читатель чувствует книгу, хотя все слова уже написаны. Красивая метафора. Но что, если это больше, чем метафора?"
Он писал до вечера, исписал десяток страниц. Мысли лились потоком, словно прорвало какую-то плотину. В какой-то момент ему показалось, что он снова слышит тот далёкий звон — биение момента. И в этом звоне были голоса — все голоса всех времён, звучащие одновременно.
Телефон зазвонил, когда за окном уже стемнело. Женский голос, срывающийся от волнения:
— Это вы нашли кольцо? Золотое, с маленьким бриллиантом?
— Да, — сказал профессор. — С гравировкой "Навсегда твоя М."
На том конце провода всхлипнули:
— Боже, я думала, не найду никогда... Это мамино кольцо, она умерла в прошлом году... Я поссорилась с мужем и сгоряча... Где мы можем встретиться?
Они договорились на завтра, всё в том же парке, у фонтана. Положив трубку, Аркадий Петрович достал кольцо, повертел в пальцах. Интересно, видел ли Коля и эту встречу? Или это спонтанная ветка, рождённая его выбором позвонить на радио?
Ночью ему снился странный сон. Он стоял в саду, где росло огромное дерево. Ветви его уходили в небо, терялись в облаках. И на каждой ветке, на каждом листке он видел момент времени. Вот его детство — мальчик с книжкой под яблоней. Вот юность — первый поцелуй в университетском дворике. Вот зрелость — лекционный зал, полный студентов. Вот старость — голуби на площади...
А потом он увидел Колю. Мальчик сидел на одной из ветвей и улыбался.
— Видите? — сказал он. — Всё здесь. Всё сразу. Надо только научиться смотреть.
Проснулся профессор с ясной головой и странным чувством лёгкости. Словно сбросил с плеч невидимый груз, который нёс всю жизнь.
В парке его ждал сюрприз. На скамейке у фонтана сидела женщина лет тридцати пяти, нервно теребя сумочку. Увидев профессора, она вскочила:
— Это вы звонили? У вас кольцо?
Аркадий Петрович молча протянул ей маленькую золотую окружность. Женщина схватила кольцо, прижала к груди, и по её лицу потекли слёзы.
— Спасибо, — выговорила она сквозь рыдания. — Вы не представляете... Это всё, что осталось от мамы... Я была такая дура, бросила его в порыве злости...
— Не вы бросили, — мягко сказал профессор. — Злость бросила. А вы нашли. Это важнее.
Женщина удивлённо посмотрела на него, потом улыбнулась сквозь слёзы:
— Красиво сказано. Вы писатель?
— Философ. Бывший. То есть... ищущий.
Они разговорились. Её звали Марина, она работала учителем музыки. Ссора с мужем уже закончилась примирением, но потеря кольца мучила её невыносимо.
— А как оно к вам попало? — спросила она. — Я искала везде на той улице...
Аркадий Петрович замялся. Сказать правду? Что голубка принесла? Не поверит, решит, что издевается.
— Мальчик один нашёл, — уклончиво ответил он. — Отдал мне, попросил вернуть хозяйке.
— Какой добрый мальчик! Надо бы его отблагодарить...
— Он... неуловимый. Но я передам, если встречу.
Марина уехала, сияя от счастья, а профессор остался кормить голубей. Птицы слетались как обычно, но теперь он смотрел на них другими глазами. Вот Хромой Философ — сколько веток времени он пересёк на своём веку? Вот Афродита — какие ещё чудеса она принесёт в своём клюве?
— Вернули кольцо? — раздался знакомый голос.
Коля материализовался рядом так же внезапно, как и в первый раз.
— Вернул. Спасибо тебе.
— Это не мне спасибо. Это время так сложилось. Я просто показал вам одну из веток.
Они сидели молча, наблюдая за голубями. Потом профессор спросил:
— Твоя мама... она тебя искала вчера.
— Знаю. Она всегда меня ищет. На всех ветках. Это её способ любить — искать, волноваться, находить.
— Ей трудно с тобой.
— Всем трудно со мной. И мне трудно со всеми. Когда видишь, как люди мучаются из-за того, что ещё не произошло, или страдают из-за того, что уже прошло... Хочется крикнуть: да посмотрите же, всё это здесь, никуда не делось! Но они не слышат.
— Теперь я слышу.
— Да. Поэтому я к вам и пришёл. Вы были готовы услышать. Все эти годы размышлений о времени — это была подготовка.
Аркадий Петрович вспомнил свои лекции, свои статьи, бесконечные споры с коллегами о природе темпоральности. Как далеко это всё казалось теперь!
— Что мне делать с этим знанием? — спросил он.
— Жить, — просто ответил мальчик. — Только теперь вы будете жить, зная, что каждый момент вечен. Каждая встреча — навсегда. Каждое прощание — не окончательно.
— Но разве это не обесценивает жизнь? Если всё уже есть...
— А разве музыка обесценивается оттого, что все ноты уже придуманы? Вы же философ, вы должны понимать — ценность не в уникальности, а в проживании. В том, чтобы быть здесь и сейчас полностью, даже зная о существовании всех других здесь и сейчас.
Коля встал, отряхнул джинсы от хлебных крошек.
— Мне пора. Мама волнуется. На этой ветке я должен вернуться к обеду.
— Увидимся ещё?
Мальчик улыбнулся той своей странной, не по годам мудрой улыбкой:
— Мы всегда видимся. Просто не всегда помним об этом.
Он пошёл по аллее, худенький, нескладный, обычный с виду ребёнок. Но Аркадий Петрович теперь видел больше. Видел, как вокруг мальчика дрожит воздух, как расходятся невидимые круги возможностей. Видел тени других Коль на других ветках — где-то он бежит, где-то стоит, где-то его вообще нет...
А потом видение погасло, и остался просто солнечный день в парке, голуби у ног и странное чувство прикосновения к тайне.
Профессор достал тетрадь, которую теперь носил с собой, и записал:
"Время — не река и не круг. Время — это дыхание вечности. Мы вдыхаем прошлое, выдыхаем будущее, и где-то между вдохом и выдохом существует неуловимый миг настоящего. Но все три состояния иллюзорны. Есть только бытие, которое включает в себя всё.
Мальчик научил меня видеть это. Нет, не видеть — чувствовать. Как чувствуют музыку кожей, как чувствуют любовь сердцем, как чувствуют истину всем существом.
Я думал, моя жизнь закончена. Что остались только воспоминания и ожидание конца. Но теперь я знаю — жизнь не заканчивается и не начинается. Она просто есть. Всегда есть. На всех ветках великого древа времени."
Дни складывались в недели, недели в месяцы. Аркадий Петрович продолжал приходить в парк, кормить голубей, писать в свою тетрадь. Иногда он видел проблески других веток — мимолётные, как отражения в витринах магазинов. Иногда слышал тот далёкий звон времени.
Колю он встретил ещё несколько раз. Мальчик появлялся неожиданно, говорил загадками, исчезал так же внезапно. Один раз они долго обсуждали природу памяти ("Память — это мост между ветками," — утверждал Коля). Другой раз спорили о свободе воли ("Мы свободны выбирать ветку, но не свободны создавать новые").
А потом мальчик пропал.
Профессор ждал его день за днём, но Коля не приходил. Сначала Аркадий Петрович не беспокоился — время для мальчика текло иначе, может, он просто на другой ветке. Но недели сменялись месяцами, а худенькой фигурки в светлых джинсах всё не было.
Однажды осенним днём, когда жёлтые листья устлали аллеи парка, как золотые монеты, к скамейке профессора подошла знакомая женщина — мать Коли. Она выглядела постаревшей, осунувшейся.
— Здравствуйте, — неуверенно сказала она. — Вы меня помните? Я искала сына...
— Помню. Как Коля?
Женщина села рядом, ссутулилась:
— Он... он в больнице. Уже три месяца. Врачи говорят — редкая форма эпилепсии, височная. Галлюцинации, потеря связи с реальностью... Но я знаю, это не болезнь. Он просто... не такой, как все.
Сердце Аркадия Петровича болезненно сжалось.
— Можно его навестить?
— Он никого не узнаёт. Лежит, смотрит в потолок и что-то шепчет про ветки, про время... Врачи пичкают лекарствами, но без толку.
Она заплакала, беззвучно, горько. Профессор неловко похлопал её по плечу.
— Знаете, — сказал он осторожно, — может, Коля не болен. Может, он просто видит то, чего не видим мы.
Женщина подняла на него красные от слёз глаза:
— Вы тоже... вы ему верите?
— Верю.
— Он про вас говорил. Сказал, нашёл учителя. Я думала, это бред...
— Это я у него учился, — тихо сказал Аркадий Петрович. — Можно мне к нему? Попробовать поговорить?
Больница встретила запахом лекарств и человеческого страдания. Коля лежал в отдельной палате — бледный, почти прозрачный, с закрытыми глазами. Провода мониторов опутывали его тонкие руки.
— Коля, — позвал профессор.
Мальчик не шевельнулся. Только губы беззвучно шевелились, словно произнося какие-то формулы.
Аркадий Петрович сел на стул у кровати, взял холодную детскую ладонь в свои старческие руки.
— Коля, это я. Помнишь меня? Голуби, парк, разговоры о времени...
Веки мальчика дрогнули. Он медленно открыл глаза — всё такие же серые, но словно подёрнутые дымкой.
— Профессор? — прошептал он. — Вы на этой ветке?
— На этой. А ты где?
— Везде. Слишком много веток. Не могу выбрать одну. Они все зовут...
— Вернись сюда. К маме, ко мне, к голубям.
— Не могу. Распадаюсь. Каждая ветка тянет в свою сторону. Я как лист на ветру всех времён...
Профессор крепче сжал его руку:
— Помнишь, ты сам учил меня? Мы выбираем одну мелодию из симфонии. Одну ветку из дерева. Это и есть жизнь — выбор одного пути при знании всех.
— Но как выбрать, если все они настоящие?
— А как музыкант выбирает, какую ноту сыграть следующей? Сердцем. Интуицией. Любовью.
Коля смотрел на него, и в серых глазах медленно проступала осознанность.
— Любовью?
— Да. Твоя мама любит тебя на этой ветке. Я научился видеть время благодаря тебе на этой ветке. Голуби ждут нас в парке на этой ветке. Разве этого недостаточно?
Мальчик закрыл глаза. По бледной щеке скатилась слеза.
— Трудно. Когда видишь всё, трудно ценить что-то одно.
— Знаю. Но в этом и смысл. Не во всеведении, а в проживании. Не в обладании всеми возможностями, а в реализации одной. Ты сам меня этому учил.
Коля слабо улыбнулся:
— Я?
— Ты. Мой маленький учитель. Вернись. Мне одиноко кормить голубей без твоих загадок.
Мальчик молчал долго. Потом сказал:
— Хорошо. Попробую. Но если я вернусь... я буду просто мальчиком. Не смогу больше прыгать по веткам. Доктора эти... они что-то делают с моим мозгом. Закрывают двери.
— И правильно делают. Хватит с тебя путешествий. Побудь здесь, сейчас, десятилетним мальчишкой. Успеешь ещё стать философом времени.
— Как вы?
— Как я. Только лучше. Потому что ты начал раньше.
Коля открыл глаза, и они были яснее, чем минуту назад.
— Расскажете про голубей? Как они там?
И Аркадий Петрович стал рассказывать. Про Хромого Философа, который научился воровать корм у молодых. Про Афродиту, которая вывела птенцов. Про новую голубку с радужными перьями, которую он назвал Ирис...
Мальчик слушал, и с каждым словом словно сильнее укоренялся в этой реальности, на этой ветке времени.
Когда профессор уходил, Коля спал. Но это был не тот отсутствующий сон, а нормальный детский сон — с порозовевшими щеками и ровным дыханием.
— Что вы ему сказали? — спросила мать Коли в коридоре. — Он впервые за три месяца узнал меня перед тем, как заснуть.
— Напомнил, что у него есть дом. Здесь и сейчас.
Коля выписался через месяц. Он действительно стал просто мальчиком — играл, учился, иногда шалил. Но в глазах его осталась та особенная глубина, которая бывает у тех, кто видел больше положенного.
Они продолжали встречаться в парке. Кормили голубей, разговаривали — теперь уже не только о времени, но и о школе, о книгах, о друзьях, которые у Коли постепенно появились.
— Жалеешь? — спросил однажды профессор. — Что больше не видишь все ветки?
— Иногда, — честно ответил мальчик. — Но знаете что? Когда видишь одну ветку, она становится... ярче. Подробнее. Как будто раньше я смотрел на тысячу картин сразу, а теперь могу рассмотреть одну. И она прекрасна.
— Мудро для одиннадцати лет.
— Мне иногда кажется, мне тысяча лет. Просто большая часть прожита на других ветках.
Они засмеялись. Голуби недовольно заворчали — смех мешал им сосредоточиться на еде.
Шли годы. Коля рос, превращаясь в долговязого подростка, потом в серьёзного юношу. Он поступил на философский — куда же ещё? Профессор, несмотря на возраст, консультировал его дипломную работу о природе времени в современной философии.
— Всё-таки написали свою книгу? — спросил Коля, листая толстую рукопись.
— Нашу книгу, — поправил Аркадий Петрович. — Без тебя я бы так и остался в плену умозрительных концепций.
Книга вышла небольшим тиражом в университетском издательстве. "Ветви времени: опыт экзистенциальной темпорологии". На титульном листе стояло: "Моему учителю К., который научил меня видеть".
В день, когда Коля защищал диплом, профессор сидел в первом ряду и улыбался. Молодой человек на кафедре уверенно говорил о Хайдеггере и Бергсоне, о линейном и циклическом времени, о возможности множественных темпоральных измерений. И только Аркадий Петрович знал, что за этими академическими формулировками стоит настоящий опыт — опыт мальчика, который видел все ветки и выбрал одну.
После защиты они по традиции пошли в парк. Июньский вечер был тёплым, голуби уже спали, но Хромой Философ, совсем древний теперь, вышел их поприветствовать.
— Что дальше? — спросил профессор. — Аспирантура?
— Наверное. Хочу исследовать восприятие времени у детей. Мне кажется, они знают что-то, что мы, взрослые, забыли.
— Ты не забыл.
— Благодаря вам. Вы мне не дали потеряться там, среди веток.
Они сидели на старой скамейке, старик и юноша, учитель и ученик, и оба знали, что роли эти условны. Каждый был учителем для другого, каждый — учеником.
— Знаете, — сказал Коля, — иногда я всё ещё слышу его. Звон времени. Особенно здесь, в парке.
— Я тоже. Думаю, это навсегда.
— Хорошо, что навсегда. Это напоминает... что момент больше себя самого. Что в каждом мгновении — вечность.
Профессор кивнул. Они сидели молча, слушая вечерний парк, далёкий шум города, собственное дыхание. Где-то в параллельных ветках времени другие версии их тоже сидели на этой скамейке. Или не сидели. Или их вообще не было. Но здесь и сейчас они были, и этого было достаточно.
Домой Аркадий Петрович возвращался медленно. Годы брали своё, но он не жаловался. Каждый прожитый день был подарком, каждая встреча — чудом. Он научился видеть время не как врага, крадущего жизнь, а как друга, дарящего моменты.
Дома его ждала недописанная статья о темпоральности в детском сознании. Он сел за стол, включил старую настольную лампу. За окном загорались звёзды — тоже путешественники во времени, чей свет шёл к Земле годы и тысячелетия.
"Ребёнок живёт в расширенном настоящем, — писал профессор. — Для него вчерашняя игра так же реальна, как сегодняшняя, а завтрашний праздник уже наступил в воображении. Может быть, это не инфантильность, а мудрость? Может быть, линейное время — это не эволюционное достижение, а ограничение, наложенное социумом для удобства координации?"
Он остановился, задумался. Вспомнил маленького Колю с его серыми глазами-озёрами, в которых отражались все времена. Вспомнил себя, семидесятидвухлетнего, потрясённого откровением о природе реальности.
Всё меняется, и всё остаётся неизменным. Мальчик стал юношей, но где-то на ветках времени он всё ещё ребёнок, говорящий загадками. Профессор постарел ещё больше, но где-то он молод и полон сил. И где-то — это здесь. И всегда — это сейчас.
Он улыбнулся и продолжил писать. За окном шумел ночной город, в небе летели самолёты, неся людей из одного часового пояса в другой. Время текло своим чередом — или создавало иллюзию течения.
А в парке спали голуби, и в их птичьих снах, возможно, все времена существовали одновременно — вчерашние крошки, сегодняшний покой, завтрашний рассвет. Они знали тайну, которую люди забыли, но иногда вспоминали.
Благодаря детям. Благодаря философам. Благодаря случайным встречам на парковых скамейках.
Благодаря голубям времени, несущим в клювах послания из всех веток великого древа бытия.