Валентина Семёновна открыла металлические ставни ровно в шесть тридцать утра. Так было всегда — зимой и летом, в дождь и снег. Киоск стоял здесь уже двадцать три года, сначала жёлтый, потом синий, теперь обклеенный рекламой оператора сотовой связи. Менялось всё вокруг, но не распорядок дня Валентины Семёновны.
Она включила электрочайник, достала из сумки термос с гречневой кашей, завёрнутой в фольгу. Села на высокий табурет, обитый дерматином. Первые покупатели появятся через полчаса — мужики за сигаретами перед сменой, бабки за жёлтой прессой. А пока можно посидеть в тишине, посмотреть, как просыпается площадь у метро.
Напротив высились новые жилые комплексы с англоязычными названиями. Внизу — супермаркет, аптека, салон красоты. Всё как везде. Только её киоск остался от прежних времён, как занозa в теле нового района.
— Здравствуй, бабуля, — раздался знакомый голос.
Костя-алкаш стоял у окошка, покачиваясь. От него несло перегаром и мочой.
— Чего тебе с утра пораньше?
— Сигареты в долг дай. Завтра отдам, честное слово.
— Иди отсюда. Вчера завтра было.
Костя что-то бормотал, но Валентина Семёновна уже не слушала. Включила маленький телевизор, прибитый к стенке. Новости показывали одно и то же — пробки, доллар, нефть.
К восьми подтянулись таджики-дворники. Брали дешёвые сигареты, платили мятыми купюрами. Потом офисные работники — кофе из автомата, жвачка, газета. Поток не прекращался до десяти, потом затишье.
В одиннадцать появился курьер. Валентина Семёновна не сразу его заметила — листала кроссворды.
— Посылка для вас, — сказал курьер по-русски с сильным акцентом.
Он был невысокий, смуглый, в зелёной куртке службы доставки. Валентина Семёновна удивилась:
— Мне? Я ничего не заказывала.
— Адрес ваш. Киоск номер семнадцать, Валентина Семёновна Крупская.
Она взяла планшет, расписалась электронным пером. Курьер передал ей небольшую коробку, обёрнутую коричневой бумагой.
— От кого хоть?
Курьер пожал плечами:
— Не знаю. Просто доставка.
Он ушёл, а Валентина Семёновна осталась с коробкой в руках. На бумаге не было обратного адреса, только её имя, написанное чернилами. Почерк показался знакомым, но она не могла вспомнить, где его видела.
Разорвала бумагу. Внутри — картонная коробка из-под обуви. Открыла. На дне лежал красный пионерский галстук, аккуратно сложенный треугольником.
Валентина Семёновна взяла его в руки. Ткань была новой, будто только что из магазина. Но таких галстуков уже лет тридцать не выпускают. Она поднесла его к лицу — пахло крахмалом и ещё чем-то неуловимым, далёким.
И тут началось.
Киоск вдруг стал раздвигаться, стены поплыли, как растопленное масло. Валентина Семёновна схватилась за край прилавка, но руки прошли сквозь него. Она падала — нет, летела — сквозь слои времени, и каждый слой был плотным, как желе.
Остановилась в пионерской комнате. Ей четырнадцать лет, она стоит у знамени, председатель совета дружины. Наташка Королёва шепчет что-то на ухо Игорю Ветрову. Все смеются. Пахнет краской от свежевыкрашенных парт.
— Валентина Крупская, к доске! — голос математички режет воздух, как ножницы бумагу.
Но она не в классе, она в киоске, и ей семьдесят три года, и галстук жжёт ладони, как раскалённое железо.
Выронила его. Галстук упал на пол, обычная красная тряпка. Валентина Семёновна тяжело дышала. Сердце колотилось где-то в горле. Выпила валидол, запила холодным чаем из термоса.
К окошку подошла женщина с ребёнком:
— Мороженое есть?
— Есть. В холодильнике смотрите.
Женщина выбирала долго, ребёнок канючил. Валентина Семёновна смотрела на них как через мутное стекло. Реальность всё ещё покачивалась по краям, готовая снова разойтись по швам.
Галстук она спрятала в ящик под кассой. Остаток дня прошёл обычно — покупатели, сдача, газеты, сигареты. Только иногда краем глаза она замечала, как воздух вокруг киоска подрагивает, словно над раскалённым асфальтом.
Вечером позвонила дочь:
— Мам, как ты?
— Нормально.
— Может, закроешь уже эту конуру? Я тебе говорила, можешь у меня жить.
— У тебя своя жизнь, Лариса.
— Мам, ну что ты как маленькая...
Валентина Семёновна повесила трубку. Лариса перезвонит завтра, будет извиняться. Так всегда.
Дома, в своей однокомнатной хрущёвке, она достала галстук, разложила на столе. При свете настольной лампы он казался ещё более красным, почти кровавым. На уголке она заметила метку — её пионерский значок, тот самый, что потеряла в восьмом классе.
Ночью ей снились странные сны. Она шла по длинному коридору, двери по обеим сторонам были открыты. В каждой комнате — сцена из прошлого. Вот она с мужем на даче, копают картошку. Вот рожает Ларису в роддоме на Севастопольском. Вот хоронит мать. Все сцены происходили одновременно, и она была во всех сразу.
Проснулась в четыре утра от звонка в дверь. Накинула халат, посмотрела в глазок. Никого. Открыла — на пороге стояла коробка, такая же, как вчера.
Втащила в квартиру. Руки дрожали. Внутри — три банки тушёнки. Советской, с синей этикеткой. "Говядина тушёная высший сорт, ГОСТ 5284-84".
Валентина Семёновна взяла одну банку. Тяжёлая, холодная. Срок годности — 1987 год. Но банка не была просроченной, она была новой, будто время для неё остановилось в тот самый год.
Открыла консервным ножом. Запах ударил в ноздри — настоящее мясо, не то что сейчас продают. Взяла ложку, попробовала. Вкус детства, вкус воскресных обедов, когда отец приносил такие банки с завода.
И снова провал.
Кухня стала кухней их старой квартиры на Автозаводской. Зелёные обои, клеёнка в цветочек, холодильник ЗИЛ. Мать у плиты варит борщ. Отец читает "Правду". Ей восемь лет, она делает уроки за кухонным столом.
— Валя, — говорит мать, не поворачиваясь, — скажи отцу, пусть идёт мыть руки.
Но отца нет. Он умер пятнадцать лет назад. И матери нет. И той квартиры давно нет — снесли весь квартал.
Валентина Семёновна очнулась на полу своей кухни. Банка с тушёнкой лежала рядом, содержимое растеклось по линолеуму. Пахло железом и страхом.
Встала, держась за стену. Вымыла пол, выбросила банку. Две другие спрятала в холодильник, подальше, за кастрюлю с супом.
На работу пошла как обычно. Но весь день чувствовала — что-то изменилось. Покупатели были те же, но не совсем. У продавщицы цветов появился третий глаз на лбу, маленький, она прикрывала его чёлкой. Таджики-дворники говорили между собой на латыни. Из динамиков в супермаркете играла музыка, которой не существовало.
В три часа пришёл тот же курьер.
— Опять посылка, — сказал он, и Валентина Семёновна заметила, что его глаза разного цвета — один карий, другой синий.
— Не надо, — сказала она. — Я не буду брать.
— Надо брать, — курьер улыбнулся. — Это ваше. Всегда было ваше.
Он оставил коробку на прилавке и ушёл, не дожидаясь подписи.
Внутри была фотография. Чёрно-белая, с фигурными краями. На ней — Валентина Семёновна в свадебном платье и мужчина в военной форме. Но не её муж. Она никогда не видела этого мужчину. У него было красивое, строгое лицо, светлые волосы.
На обороте надпись: "Валечка и Антон. Свадьба. 12 мая 1971 года".
В мае семьдесят первого она вышла замуж за Николая. Они расписались в загсе на Красной Пресне, потом было скромное застолье у его родителей. Никакого Антона не было. Не могло быть.
Но чем дольше она смотрела на фотографию, тем больше помнила. Антон служил в Германии. Они познакомились на танцах в Доме офицеров. Он погиб в Афганистане в восемьдесят третьем. У них было двое детей — мальчик и девочка.
Нет. У неё одна дочь, Лариса. Муж Николай умер от инфаркта. Они прожили вместе тридцать лет.
Но память раздваивалась, как дорога в лесу. Обе версии были одинаково настоящими. Она помнила, как рожала Ларису, и помнила, как рожала Антона-младшего. Помнила похороны Николая и помнила, как получила похоронку на Антона.
К вечеру в киоск заглянула Лариса. Только это была не совсем Лариса. Черты лица те же, но что-то неуловимо другое. Может, причёска. Может, одежда.
— Мам, я за тобой. Хватит на сегодня.
— Я до восьми работаю.
— Мам, уже девять.
Валентина Семёновна посмотрела на часы. Действительно, девять. Как она могла не заметить?
— Поехали ко мне, — сказала Лариса. — Я ужин приготовила. Твои любимые котлеты.
Валентина Семёновна не помнила, чтобы любила котлеты. Но кивнула, закрыла киоск, села в машину дочери. Только это была не та машина, что обычно. Или та? Она уже не была уверена.
Квартира Ларисы тоже изменилась. Или не изменилась. Обои другого цвета. Или такого же. На стене фотография — Лариса с мужем и двумя детьми. Но у Ларисы нет детей. Она развелась пять лет назад.
— Мам, ты чего? — Лариса смотрела с беспокойством.
— Это кто? — Валентина Семёновна показала на фотографию.
— Как кто? Серёжа, Маша и Ваня. Твои внуки. Мам, тебе плохо?
Внуки. Да, конечно, внуки. Маше двенадцать, Ване десять. Как она могла забыть? Они каждое воскресенье приезжают к ней. Или не приезжают?
Голова раскалывалась. Две памяти боролись внутри, как два радиосигнала на одной частоте. Валентина Семёновна схватилась за край стола.
— Воды, — прохрипела она.
Лариса принесла воду, усадила её на диван. Звонила кому-то, говорила встревоженным голосом. Приехала скорая. Молодой врач светил фонариком в глаза, мерил давление.
— Переутомление, — сказал он. — В вашем возрасте надо беречься.
Дали таблетки. Уложили спать в комнате внуков. Или в гостевой комнате. Валентина Семёновна уже не понимала.
Ночью она проснулась от жажды. Пошла на кухню. В холодильнике стояли те самые банки с тушёнкой. Но как? Она же оставила их дома.
Открыла одну. Запах был другой — не мясо, а что-то химическое, острое. Заглянула внутрь. Банка была полна маленьких шестерёнок, они двигались, вращались, цеплялись друг за друга.
Выронила банку. Шестерёнки рассыпались по полу, покатились во все стороны. Некоторые забирались по стенам, как насекомые.
— Что ты делаешь? — в дверях стоял мужчина в пижаме.
— Кто вы?
— Валя, это я, Антон. Твой сын.
Сын. Да. Нет. Антон погиб в Афганистане. Или это был муж? Или отец? Память крутилась, как сломанная карусель.
— Мама, тебе надо выпить лекарство, — Антон взял её за руку, повёл обратно в комнату.
Она выпила таблетки, которые он дал. Легла. Закрыла глаза. Но сон не шёл. За веками мелькали картинки — киоск, галстук, фотография, шестерёнки. Все перемешивалось, наслаивалось друг на друга.
Утром её разбудил звонок телефона.
— Валентина Семёновна? — незнакомый женский голос. — Это из управы. Ваш киоск снесли ночью. Незаконная постройка.
— Как снесли?
— По решению суда. Вы же получали уведомления.
Валентина Семёновна бросила трубку, оделась, выбежала из квартиры. Лариса что-то кричала вслед, но она не слушала.
Доехала на метро до Тульской. Выбежала на площадь.
Киоска не было. На его месте — ровный асфальт, будто его никогда и не существовало. Даже следов не осталось.
— Где киоск? — спросила она у продавщицы цветов.
— Какой киоск?
— Мой киоск! Я тут двадцать три года торговала!
Продавщица посмотрела на неё с жалостью:
— Бабушка, тут никогда киоска не было. Вам плохо? Может, скорую вызвать?
Валентина Семёновна пошла прочь. Ноги не держали. Села на лавочку у входа в метро. Мимо шли люди — спешили на работу, в магазин, по делам. Обычные люди в обычном мире.
Только мир был уже не обычный. Вывески магазинов были написаны буквами, которых не существует. Люди говорили на языке, который она понимала и не понимала одновременно. Небо было не голубым, а цвета, для которого нет названия.
К лавочке подошёл курьер. Тот самый, с разными глазами.
— Последняя посылка, — сказал он и протянул коробку.
— Не возьму.
— Возьмёте. Это ваше. Всегда было ваше.
Он положил коробку рядом и исчез. Не ушёл — именно исчез, растворился в воздухе.
Валентина Семёновна взяла коробку. Лёгкая, почти невесомая. Открыла.
Внутри было зеркало. Маленькое, круглое, в серебряной оправе. Она подняла его, посмотрела на своё отражение.
Но в зеркале была не она. Там была девочка лет четырнадцати, в пионерском галстуке. Девочка улыбнулась и сказала её, Валентины Семёновны, голосом:
— Пора возвращаться.
И тогда Валентина Семёновна вспомнила.
Это было давно, в пионерлагере. Они с подружками играли в спиритизм, вызывали духов. Блюдце двигалось по бумаге с буквами, выписывало слова. "Ты проживёшь чужую жизнь", — написало блюдце. Девчонки смеялись. А она испугалась и убежала.
Но убежать не получилось. Чужая жизнь накрыла её, как волна. Шестьдесят лет чужой жизни. Чужой муж, чужая дочь, чужая старость.
А настоящая жизнь осталась там, в пионерлагере, заморожена во времени, ждала её возвращения.
Зеркало в руках становилось горячим. Отражение росло, выливалось наружу, заполняло собой пространство. Девочка в галстуке протянула руку:
— Пойдём. Там все ждут.
Валентина Семёновна взяла её за руку. Ладонь была тёплой, живой, настоящей. Более настоящей, чем всё вокруг.
Они шагнули в зеркало.
На лавочке у метро Тульская сидела пожилая женщина. Седые волосы, усталое лицо, в руках пустая коробка. Прохожие обходили её стороной. Кто-то бросил монетку.
Женщина сидела не шевелясь. Если приглядеться, можно было заметить, что она не дышит. Но никто не приглядывался.
К вечеру приехала полиция, потом скорая. Констатировали смерть. Естественная, от старости. Документов при ней не было. Отвезли в морг как неопознанную.
А в пионерлагере "Орлёнок", в 1962 году, девочка Валя Крупская очнулась на берегу озера. Подружки суетились вокруг:
— Валька, ты чего в обморок упала?
— Я... я видела сон.
— Какой сон?
Валя попыталась вспомнить, но сон ускользал, таял, как утренний туман над озером. Остались только обрывки — киоск, метро, старость.
— Странный сон, — сказала она. — Будто я прожила целую жизнь. Чужую жизнь.
— Ерунда, — махнула рукой подружка. — Пойдём купаться!
Они побежали к воде, смеясь и толкаясь. Валя бежала вместе со всеми, и красный галстук развевался на ветру, как флаг. Как знамя. Как память о том, чего никогда не было.
Или было?
В воде она увидела своё отражение — молодое, настоящее. Но на секунду, совсем мгновение, в глубине зрачков мелькнуло другое лицо — старое, усталое, чужое.
Валя моргнула. Отражение снова стало обычным.
— Валька, догоняй! — кричали девчонки.
Она нырнула в озеро. Вода была холодной и чистой. Смывала всё — страхи, сомнения, воспоминания о несуществующей жизни.
Когда вынырнула, мир был правильным. Солнце, лес, пионерлагерь. Её четырнадцать лет, впереди целая жизнь. Настоящая жизнь.
Только иногда, засыпая в палате, она слышала странные звуки — шум машин, гудки метро, голоса на незнакомом языке. И женский голос, старый и усталый, повторял: "Это моя жизнь. Моя жизнь. Моя."
Но утром всё забывалось.
Прошло лето. Валя вернулась домой, в Москву. Пошла в девятый класс. Училась, влюблялась, ссорилась с родителями. Обычная жизнь советской школьницы.
Только иногда, проходя мимо станции метро Тульская (хотя такой станции ещё не существовало, её откроют только в 1983 году), она чувствовала странную тоску. Будто потеряла что-то важное. Или кого-то.
Но это чувство быстро проходило.
В 1971 году она вышла замуж за Антона, офицера. Родила двоих детей. Антон погиб в Афганистане. Она больше не вышла замуж. Работала учительницей. Вырастила детей. Состарилась.
В 2019 году её внучка принесла показать старые фотографии, оцифрованные с плёнки.
— Бабушка, смотри, какая ты была красивая!
На фотографии — пионерлагерь, озеро, группа девочек в красных галстуках. Валентина Семёновна (теперь её звали именно так) вгляделась в лица.
Одно лицо было размытым, будто человек двигался во время съёмки. Или будто его там не было вовсе.
— Кто это? — спросила внучка, показывая на размытое лицо.
Валентина Семёновна напрягла память. Кто-то был. Точно был. Подружка. Как же её звали?
— Не помню, — сказала она. — Старая стала, всё забываю.
Но весь вечер её мучило странное чувство. Будто в её жизни есть дыра. Место, где должно было что-то быть, но его нет.
Ночью ей приснился сон. Она стоит у киоска возле метро. Торгует сигаретами и газетами. К окошку подходят покупатели, но у всех вместо лиц — зеркала.
— Что вам? — спрашивает она.
— Себя, — отвечают они хором. — Дайте нам себя.
Она проснулась в холодном поту. Включила свет. Комната была её комнатой. Фотографии на стенах — её фотографии. Жизнь — её жизнь.
Но почему тогда так тоскливо?
Встала, подошла к окну. Внизу — двор, детская площадка, припаркованные машины. Обычный московский двор.
Только вот фонари светили красным светом. Как пионерские галстуки. Как кровь. Как память о том, чего не было.
Или было?
Валентина Семёновна легла обратно в постель. Закрыла глаза. Завтра внуки приедут, надо пирогов напечь. Обычный день обычной старости.
Только вот что это за звук? Будто кто-то открывает металлические ставни. Скрежет, лязг. И голос, молодой и звонкий:
— Здравствуйте! Что желаете?
Это её голос. Из другой жизни. Из жизни, которой не было.
Которой не было.
Не было.
Было?