Семён Маркович протирал кофемашину с той же тщательностью, с какой буддийский монах подметает дорожки в саду камней. В утренней дымке московского февраля кафе «Облако» казалось островком тепла посреди замёрзшего океана. Снаружи, за запотевшими окнами, спешили люди, укутанные в шарфы до самых глаз, а здесь, внутри, время текло иначе — медленнее, гуще, как тягучая карамель в латте.
Первым, как всегда, появился Амир. Снег на его потрёпанной куртке таял, превращаясь в маленькие бриллианты.
— Доброе утро, Семён-джан, — произнёс он с лёгким акцентом, который за три года жизни в Москве почти стёрся, но всё ещё придавал его речи особую мелодичность.
— Как обычно? — спросил Семён, уже доставая турку для варки кофе по-восточному.
— Нет, давай сегодня что-нибудь новое. Удиви меня.
Семён задумался. В последнее время он экспериментировал с обжаркой, привозил зёрна от мелких поставщиков — из Эфиопии, Колумбии, даже с Явы. Каждый сорт имел свой характер, свою историю. Он достал банку с надписью «Гватемала. Антигуа. Высокогорье».
Пока кофе варился, наполняя помещение ароматом обжаренных орехов и шоколада, Амир устроился у барной стойки. Обычно молчаливый, сегодня он казался взволнованным.
— Знаешь, Семён, — начал он, принимая чашку, — я ведь не всегда таксистом был.
И тут произошло нечто странное. После первого глотка лицо Амира изменилось — словно невидимая рука стёрла с него маску усталости.
— В Душанбе я преподавал литературу. Писал стихи. Мать говорила — у тебя дар, сынок. А теперь вожу пьяных клерков по ночной Москве и считаю чаевые.
Семён молча слушал. Он знал Амира три года, но тот никогда не рассказывал о прошлом.
— Вчера дочка прислала голосовое. Папа, говорит, когда ты приедешь? Я ей стихи твои читаю, те, что ты раньше писал. А что я ей отвечу? Что папа теперь стихи не пишет, папа деньги зарабатывает?
Амир залпом допил кофе, оставил деньги на стойке и вышел, не попрощавшись. Семён смотрел ему вслед, размышляя о странной откровенности, которая вдруг овладела обычно сдержанным таджиком.
Следующей появилась Валентина Петровна — прямая спина, седые волосы, собранные в аккуратный пучок, в руках неизменная книга.
— Капучино, пожалуйста, Сёма. И круассан с миндалём.
Готовя её заказ, Семён незаметно добавил в кофе зёрна того же гватемальского сорта. Любопытство — качество, которое привело его когда-то на философский факультет, а потом и увело оттуда — требовало проверить догадку.
Валентина Петровна села у окна, раскрыла томик Бродского. Но после первого глотка книга медленно опустилась на стол.
— Знаете, Сёма, — её голос дрогнул, — мне семьдесят скоро. Всю жизнь учила детей литературе. Чужих детей. А своего сына... Он в Америке теперь, программист. Успешный. Звонит раз в месяц, спрашивает о здоровье. Формально. Я ему Пушкина читала, когда маленький был, а он теперь коды пишет. Я ли виновата, что между нами эта пропасть?
Она говорила, глядя в окно, где снежинки кружились в безумном танце. Семён хотел что-то ответить, утешить, но понимал — любые слова будут фальшивыми.
День тёк своим чередом. Студентка-медик призналась, что боится крови. Курьер из службы доставки рассказал, что копит деньги на операцию для больной сестры. Менеджер среднего звена поделился, что ненавидит свою работу, но не может уйти из-за ипотеки.
К вечеру Семён устал от чужих откровений. Он заварил себе обычный эспрессо — из старых, проверенных зёрен — и вышел покурить во двор. Снег падал крупными хлопьями, превращая помойки и припаркованные машины в сказочные сугробы.
— Что ты наделал? — спросил он сам себя вслух.
На следующее утро он спрятал гватемальские зёрна в дальний ящик. Амир пришёл как обычно, заказал свой восточный кофе, молча выпил и ушёл. Валентина Петровна читала Бродского, изредка делая пометки карандашом в блокноте. Всё вернулось на круги своя.
Но через неделю Амир появился с необычной просьбой:
— Семён-джан, дай мне тот кофе. Который в прошлый вторник варил.
— Закончился, — соврал Семён.
— Жаль, — Амир помолчал. — Знаешь, я после того дня стихи писать начал. Первый раз за пять лет. Плохие пока, но... живые.
Валентина Петровна тоже изменилась. Как-то утром она пришла не одна — с ней был мужчина лет сорока, в дорогом пальто, но с её же глазами и формой носа.
— Семён, познакомьтесь — мой сын, Михаил. Прилетел на выходные. Мы решили... поговорить. По-настоящему.
Семён кивнул, готовя два капучино. Обычных. Без магии.
Вечером, закрывая кафе, он снова достал банку с гватемальскими зёрнами. Понюхал — пахли орехами и шоколадом, ничем особенным. Может, совпадение? Может, люди просто созрели для откровений?
Он заварил себе чашку. Первый глоток — горечь с кислинкой. Второй — терпкость. Третий...
— Я боюсь, — услышал он собственный голос. — Боюсь, что проживу всю жизнь за этой барной стойкой. Что так и не допишу диссертацию. Что отец был прав, когда говорил — философия это не профессия, а блажь. Боюсь остаться один, как Валентина Петровна. Боюсь не остаться один и обнаружить, что не умею любить.
Кофе остыл. Семён вылил его в раковину, выключил свет и запер дверь. На улице всё так же падал снег, укрывая город белым одеялом, под которым дремали чужие тайны и нераскрытые желания.
Дома он сел за старый ноутбук и открыл файл с незаконченной диссертацией. «Экзистенциальный выбор в условиях информационной неопределённости». Название казалось теперь ироничным.
Он начал писать: «Знание чужих тайн — это не власть, а ответственность. Каждое откровение требует отклика, а молчание в ответ на исповедь — это тоже выбор, perhaps самый трудный...»
Пальцы забегали по клавиатуре. За окном светало, превращая ночную Москву в акварельный набросок. Где-то в маршрутке ехал на смену Амир, сочиняя строчки на родном языке. Валентина Петровна, возможно, разговаривала с сыном по скайпу, наверстывая упущенные годы.
А в кафе «Облако», в дальнем ящике за кофемашиной, дожидались своего часа зёрна из Гватемалы — обычные кофейные зёрна, в которых не было никакой магии, кроме той, что люди находили в себе сами, когда были готовы.
Семён улыбнулся и продолжил писать. Может, он никогда не закончит диссертацию. Может, останется баристой до конца дней. Но теперь он знал — в каждой чашке кофе скрыта возможность измениться, надо только решиться на первый глоток.