Линь проснулась в четыре утра от запаха жжёной рисовой бумаги. Это был не настоящий запах — в её однокомнатной квартире на Соколе ничего не горело. Запах шёл изнутри, из той части памяти, которую она старательно замуровывала двадцать пять лет московской жизни. Ханой, 1979 год, мать жгла поминальные деньги для предков. Дым ел глаза, но уходить было нельзя — предки обидятся.
Она встала, сварила крепкий вьетнамский кофе с condensed milk и села у окна. Москва в ноябре похожа на старую фотографию — все краски вымыты, остались только оттенки серого. Через два часа нужно открывать салон. "Золотой лотос" — название пошлое, зато русским нравится. Экзотика.
В семь утра Линь уже расставляла флакончики с лаком по полочкам. Красные оттенки справа — "Московская осень", "Кремлёвский рубин", "Революционный закат". Розовые слева — "Нежность", "Первое свидание", "Сахарная вата". В центре — модные нюдовые тона с идиотскими названиями типа "Латте макиато" и "Бежевый минимализм". Русские женщины любят, чтобы всё было как в Европе, но с московским размахом — камни Сваровски на каждый ноготь.
Первая клиентка пришла в восемь тридцать. Марина Петровна, начальница отдела в Министерстве культуры, постоянная клиентка вот уже десять лет. Седые волосы, крашенные в пепельный блонд, вечный запах "Шанель №5", смешанный с дешёвыми сигаретами "Винстон лайт".
— Линь, душа моя, ты не представляешь, что вчера было, — Марина Петровна плюхнулась в кресло, даже не поздоровавшись толком. — Этот козёл Виктор Палыч опять всю презентацию завалил. Стоит перед замминистра и несёт такую пургу про культурное наследие, что уши вянут. А я, дура, его отмазывала потом два часа.
Линь кивала, замачивая Марине Петровне руки в тёплой воде с морской солью. Десять лет одни и те же истории — начальники-идиоты, подчинённые-бездельники, муж-алкоголик (давно бывший), дочь-стерва (живёт в Лондоне, звонит раз в месяц).
— Какой цвет будем? — спросила Линь, вытирая руки клиентки мягким полотенцем.
— Давай что-нибудь жизнеутверждающее. Надоела эта серость.
Линь достала "Кремлёвский рубин". Марина Петровна поморщилась:
— Не слишком ли ярко для моего возраста?
— Нормально. Вам идёт.
Линь начала обрабатывать кутикулу. Под лампой руки Марины Петровны казались старше, чем были на самом деле — пятна, вздувшиеся вены, морщины. Руки не врут, в отличие от лиц. По рукам Линь научилась читать людей: вот домохозяйка из Рублёвки — идеальный маникюр, но заусенцы обкусаны до крови. Вот студентка — дешёвый лак, но ухоженная кожа, значит, есть кто-то, кто заботится. Вот проститутка с Тверской — дорогие кольца, но под ними экзема от нервов.
В тот день всё пошло не так после обеда. Линь убирала рабочее место после очередной клиентки — молодой мамаши, которая всё время показывала фотографии своего уродливого младенца в айфоне. На верхней полке стояли растворители и жидкости для снятия лака. Линь потянулась за ацетоном, но рукав зацепился за соседнюю бутылку с каким-то новым средством для укрепления ногтей. Бутылка полетела вниз, Линь попыталась поймать, промахнулась, и обе ёмкости разбились о кафельный пол.
Запах ударил в нос как кулак. Не просто химический — какой-то неправильный, словно кто-то смешал формальдегид с ладаном. Линь закашлялась, глаза защипало. Она бросилась открывать окно, но было поздно — голова уже кружилась.
И тут она увидела.
Не салон, не разбитые бутылки, не московскую улицу за окном. Она увидела Марину Петровну в больничной палате. Белые стены, капельница, запах хлорки. Марина Петровна худая, как скелет, на голове платок — волос нет. Рак. Третья стадия. Осталось полгода, может, меньше.
Видение длилось секунду, может, две. Потом Линь очнулась на полу салона, в луже растворителя и собственной мочи. К вечеру она убедила себя, что это был просто обморок от химических паров. Галлюцинация. Стресс.
Через две недели Марине Петровне поставили диагноз.
— Представляешь, Линь, — она сидела в кресле, и Линь красила её ногти тем же "Кремлёвским рубином". — Пошла провериться, думала, гастрит обострился. А они — опухоль, говорят. В поджелудочной. Операция через месяц. Но я не сдамся, я ещё повоюю.
Руки у Линь дрожали. Кисточка размазала лак по кутикуле.
— Извините, — пробормотала она, хватая корректор.
— Да ладно, не переживай. Знаешь, когда тебе говорят такое, первая мысль — а что я не сделала? Где не была? Кому не сказала? И понимаешь — да везде не была. Ничего не сказала. Всю жизнь прожила как будто в черновике, думала, потом перепишу начисто.
После ухода Марины Петровны Линь закрыла салон и напилась. Впервые за десять лет. Водка "Русский стандарт", без закуски, стакан за стаканом. Но видение не уходило. Белая палата, капельница, платок на лысой голове.
На следующий день пришла новая клиентка — молодая, лет тридцати, в дорогой шубе, с сумкой Louis Vuitton. Села в кресло как королева, протянула руки с идеальным маникюром:
— Мне нужно перекрасить. Этот цвет уже надоел.
Линь начала снимать старый лак. Клиентка болтала по телефону:
— Да, зай, я сегодня освобожусь к восьми... Нет, к маме не поедем, придумай что-нибудь... Да плевать, что она обидится...
Когда Линь взяла её за руку, чтобы нанести базовое покрытие, случилось снова. Резкий укол в висок, потемнение в глазах, и —
Та же женщина, но постаревшая лет на двадцать. Сидит в пустой квартире. На столе — документы о разводе. В телефоне — ни одного пропущенного звонка. Одиночество такое плотное, что его можно потрогать руками.
— Эй, с вами всё в порядке? — клиентка щёлкала пальцами перед лицом Линь. — Вы как будто заснули.
— Простите. Голова закружилась.
— Может, воды принести?
— Нет, спасибо. Всё хорошо.
Но ничего не было хорошо. С того дня видения приходили всё чаще. Достаточно было прикоснуться к рукам клиента, и Линь видела обрывки их будущего. Не всегда плохого — иногда свадьбы, рождения детей, повышения по службе. Но чаще — болезни, предательства, смерти.
Сначала она пыталась предупреждать. Намёками, осторожно.
— Может, вам стоит провериться у врача? Просто профилактика...
— Берегите мужа. Цените, что есть...
— Не садитесь сегодня за руль, возьмите такси...
Но люди не слушали. Смеялись, обижались, крутили пальцем у виска. Одна клиентка даже пожаловалась в Роспотребнадзор — мол, сотрудница салона даёт непрошеные медицинские советы.
А потом случилась Марина Петровна. Снова.
Она пришла через месяц после операции. Похудевшая, но весёлая.
— Всё вырезали, представляешь? Чистенько. Врач говорит, если метастазов не будет, проживу ещё лет двадцать. Я ему говорю — а что так мало? Он смеётся — в вашем возрасте, говорит, это очень хороший прогноз.
Линь делала ей маникюр и видела: метастазы уже есть. В печени, в лёгких. Три месяца, максимум четыре.
— Знаешь, что я решила? — Марина Петровна болтала без умолку, счастливая от иллюзии выздоровления. — К дочке поеду. В Лондон. Помирились мы с ней. Она говорит — мам, приезжай, поживёшь у меня, внуков понянчишь. У неё двое, представляешь? Мальчик и девочка. Я их только по скайпу видела.
— Поезжайте, — сказала Линь. — Обязательно поезжайте. Прямо завтра.
— Да я билеты на следующий месяц взяла, дешевле...
— Поменяйте. Поезжайте завтра.
Марина Петровна посмотрела на неё странно:
— Линь, ты чего? Всё же хорошо. Я выздоровела.
— Просто... просто поезжайте. Пожалуйста.
Марина Петровна уехала через неделю. Умерла в Лондоне через два месяца, успела увидеть внуков, помириться с дочерью, попросить прощения у всех, кого обидела. Дочь потом прислала Линь открытку: "Спасибо, что настояли на поездке. Мама успела."
Слухи поползли после случая с Ольгой Викторовной. Ольга Викторовна была женой какого-то зам начальника в мэрии, приходила раз в две недели, делала shellac и всё время жаловалась на мужа — мало зарабатывает, мало внимания уделяет, мало дарит подарков.
Линь увидела: Ольга Викторовна в морге опознаёт тело. Муж, застреленный в подъезде. Киллер, заказ, чужие деньги, чужая месть.
Она не выдержала:
— Ваш муж... он в опасности. Серьёзной опасности.
— Что? О чём вы?
— Просто... будьте осторожны. Пусть охрану наймёт. Пусть маршруты меняет.
Ольга Викторовна сначала засмеялась, потом разозлилась, потом испугалась. Рассказала мужу. Муж — человек советской закалки — посмеялся, но охрану всё-таки усилил. Через месяц его пытались застрелить в подъезде. Охранник успел закрыть его собой, получил пулю в плечо, выжил. Киллера взяли, раскрутили — конкурент по бизнесу заказал.
Ольга Викторовна вернулась в салон с огромным букетом роз и коробкой конфет.
— Линь, золотая, как вы узнали? Откуда?
— Я не знаю. Просто... почувствовала.
— Вы что, ясновидящая?
— Нет. Не знаю. Может быть.
И понеслось. Ольга Викторовна рассказала подругам. Подруги — своим подругам. Через месяц в "Золотой лотос" была запись на три недели вперёд. Приходили не ради маникюра — ради пророчества. Линь пыталась отнекиваться, говорила, что ничего не видит, что это было совпадение. Но иногда не выдерживала, особенно когда видела что-то страшное, что можно предотвратить.
— Не летите этим рейсом. Возьмите другой.
— Проверьте грудь. Срочно. Сегодня же.
— Ваш сын... он в плохой компании. Наркотики. Поговорите с ним.
Кто-то слушал, кто-то нет. Но слухи росли как снежный ком. "Вьетнамская ведьма", "Пророчица с Белорусской", "Та, которая видит". Линь начали узнавать на улице. К ней подходили в метро, в магазине, просили посмотреть, сказать, предупредить.
А потом пришёл Виктор Семёнович.
Высокий, седой, в дорогом пальто. Вошёл в салон за пять минут до закрытия, когда Линь уже убирала инструменты.
— Мы закрываемся, — сказала она, не поднимая головы.
— Я не за маникюром.
Голос был спокойный, но в нём слышалась сталь. Линь подняла голову. Глаза у Виктора Семёновича были как у волка — жёлтые, внимательные, опасные.
— Меня зовут Виктор Семёнович. Думаю, вы обо мне слышали.
Линь слышала. Виктор Семёнович Крылов, серый кардинал московского бизнеса. Официально — владелец сети ресторанов. Неофициально — решала, авторитет, человек, у которого везде свои люди.
— Чего вы хотите?
— Поговорить. Предложить сотрудничество.
— Я не...
— Вы видите будущее. Не отрицайте, я всё проверил. Ольга Викторовна, жена Петрова, — мой человек навёл справки. Вы предупредили о покушении. Марина Петровна из минкульта — вы знали о раке раньше врачей. Ещё семь подтверждённых случаев. Это не совпадения.
Линь молчала.
— Я не собираюсь вас шантажировать или угрожать, — продолжил Виктор Семёнович, садясь в клиентское кресло. — Я бизнесмен. Предлагаю честную сделку. Вы работаете на меня — смотрите моё будущее, будущее моих партнёров и конкурентов. Я обеспечиваю вам защиту, деньги, что угодно. Квартиру в центре, образование дочери за границей, вид на жительство в Европе — называйте цену.
— Откуда вы знаете про дочь?
— Я всё знаю. Анна, двадцать два года, пятый курс экономического факультета МГУ, живёт в общежитии, подрабатывает репетитором. Умная девочка. Было бы жаль, если бы с ней что-то случилось.
Это не была прямая угроза. Виктор Семёнович просто констатировал факт — он может достать любого.
— Мне нужно подумать.
— Думайте. Но недолго. Мир не стоит на месте, конкуренты не дремлют. Мне нужны гарантии.
Он оставил визитку и ушёл. Линь сидела в пустом салоне до полуночи. Потом позвонила дочери:
— Аня, ты можешь приехать?
— Мам, сейчас? Ночь на дворе.
— Это важно. Очень важно.
Аня приехала через час. Злая, невыспавшаяся, в старой куртке поверх пижамы.
— Мам, что случилось? Ты плачешь?
Линь не заметила, что плачет.
— Садись. Нам нужно поговорить.
Она рассказала всё. Про видения, про клиентов, про Виктора Семёновича. Аня слушала, и её лицо менялось от недоверия к испугу, от испуга к злости.
— Мам, ты серьёзно? Видения? Пророчества? Ты же образованная женщина, не какая-нибудь деревенская бабка!
— Аня, это правда. Я не знаю, как это работает, но я вижу...
— Ты переутомилась. Тебе нужно к врачу. К психиатру.
— Аня!
— Что "Аня"? Ты понимаешь, как это звучит? Моя мать — ясновидящая! Да меня в универе засмеют! Это же двадцать первый век, какие видения?
— Виктор Семёнович...
— К чёрту Виктора Семёновича! Мам, прекрати это немедленно. Скажи всем, что это был розыгрыш, совпадение, что угодно. И больше никаких пророчеств!
— А если я не могу? Если я вижу, что человек умрёт, и могу предупредить?
— Это не твоя ответственность! Ты не бог, не врач, не спасатель! Ты владелица маникюрного салона! Обычная вьетнамская иммигрантка, которая двадцать пять лет пыталась стать русской, и вот теперь, когда у тебя почти получилось, ты всё портишь этой мистической херней!
Слова били больнее пощёчин. Аня права — двадцать пять лет Линь училась быть русской. Говорить без акцента, не выделяться, не высовываться. Отказалась от вьетнамского имени — была Линь Тхи Хонг, стала просто Линь. Не готовила вьетнамскую еду, не отмечала Тет, не жгла благовония предкам. Стёрла себя, чтобы дочь могла быть русской. И вот теперь...
— Уходи, — тихо сказала Линь.
— Мам...
— Уходи. Ты права. Я всё испортила. Уходи.
Аня ушла, хлопнув дверью. Линь осталась одна в темном салоне. На столе лежала визитка Виктора Семёновича. Золотые буквы на чёрном фоне. Красиво. Дорого. Опасно.
Утром она позвонила.
— Я согласна. Но есть условия.
— Слушаю.
— Моя дочь не должна знать. Никто не должен знать. Официально я закрываю салон, уезжаю. Вы обеспечиваете легенду.
— Принято. Что ещё?
— Я буду смотреть только тех, кого вы приведёте. Не больше трёх человек в неделю. И я не буду смотреть детей. Никогда.
— Почему?
— Это моё условие.
— Хорошо. Жду вас завтра в десять утра. Адрес пришлю.
Линь закрыла салон в тот же день. Клиенткам сказала, что уезжает во Вьетнам, ухаживать за больной матерью. Ане — что нашла работу в другом салоне, в Подмосковье, будет ездить туда-сюда, редко видеться.
Офис Виктора Семёновича оказался в неприметном особняке в Замоскворечье. Снаружи — облупленная штукатурка, ржавая вывеска "Ремонт обуви". Внутри — мрамор, кожа, хрусталь. Кабинет на третьем этаже с видом на Кремль.
— Начнём с меня, — сказал Виктор Семёнович, протягивая руки.
Линь неохотно взяла его ладони. Они были холодные, сухие, с идеальным мужским маникюром. Видение пришло сразу:
Виктор Семёнович в инвалидном кресле. Инсульт. Скоро, через год, может, полтора. Половина тела парализована. Он пытается что-то сказать, но изо рта текут слюни. Молодая жена пересчитывает деньги в сейфе. Сын подписывает документы на передачу бизнеса.
— Ну? — Виктор Семёнович смотрел внимательно.
— Вам нужно проверить сосуды. Срочно. И изменить образ жизни. Меньше стресса, больше...
— Я спрашиваю не о здоровье. Меня предадут?
— Ваша семья...
— Я знаю. Жена — шлюха, сын — идиот. Кто ещё?
— Максим Игоревич. Ваш зам.
Виктор Семёнович кивнул:
— Подозревал. Спасибо. Кого смотрим дальше?
Так началась её новая жизнь. Три раза в неделю машина забирала её из дома и везла в особняк. Она смотрела руки бизнесменов, чиновников, бандитов. Видела их будущее — сделки, предательства, аресты, смерти. Виктор Семёнович платил щедро — пятьсот тысяч в месяц, наличными. Линь складывала деньги в банковскую ячейку. На будущее Ани. На случай, если...
Но была одна проблема, о которой она не сказала Виктору Семёновичу. С каждым видением Линь старела. Не внешне — внутри. После каждого сеанса она чувствовала, как что-то уходит из неё. Жизненная сила, ци, душа — называй как хочешь. В зеркале она видела те же черты, но глаза становились всё более пустыми. Как у покойника.
Через три месяца начали выпадать волосы. Через полгода — болеть суставы. Врачи ничего не находили, анализы были в норме. Но Линь знала — она платит за свой дар. Год чужого будущего стоит месяц её жизни.
Аня заметила изменения:
— Мам, ты похудела. И какая-то серая. Точно всё в порядке?
— Всё хорошо. Работы много.
— В том подмосковном салоне? Мам, может, бросишь? Я уже зарабатываю, могу помогать.
— Не нужно. У меня всё хорошо.
Но ничего не было хорошо. На работе у Виктора Семёновича Линь видела такое, от чего по ночам снились кошмары. Пытки в подвалах, трупы в багажниках, дети, проданные в рабство. Москва, которую она знала — город метро, пробок и супермаркетов — оказалась тонкой плёнкой над бездной. Под ней кипел ад.
Переломный момент случился в январе. Виктор Семёнович привёл нового клиента — молодого парня, лет двадцати пяти, в дорогом костюме.
— Это Артём. Мой новый партнёр по ресторанному бизнесу. Посмотри его.
Линь взяла Артёма за руки и замерла. Она увидела не его будущее. Она увидела Аню. Её дочь в постели с этим Артёмом. Беременная. Плачущая. Артём уходит, хлопает дверью. Аня одна, с животом, без денег, без образования. Потом — грязная квартира, детский плач, пустой холодильник. Аня постаревшая, измученная, с потухшими глазами.
— Ну что? — Виктор Семёнович ждал.
— Он... он честный. Сделка будет удачной.
Виктор Семёнович кивнул, отпустил Артёма. Когда они остались одни, спросил:
— Ты соврала. Почему?
— Откуда вы знаете?
— Я всех проверяю полиграфом потом. Но тебе я верю. Так почему?
Линь молчала.
— Это касается твоей дочери?
Линь кивнула.
— Понимаю. Материнский инстинкт. Но учти — один раз я прощу. Второго не будет.
В тот вечер Линь пришла к Ане в общежитие. Дочь готовилась к экзаменам, вся комната была завалена учебниками.
— Мам? Ты чего без звонка?
— Аня, обещай мне кое-что.
— Что?
— Если встретишь парня по имени Артём, не связывайся с ним. Обещай.
— Мам, ты опять за своё? Я же просила...
— Просто обещай. Пожалуйста.
— Боже, ну хорошо. Обещаю. Никаких Артёмов. Доволен?
Линь обняла дочь. Аня напряглась, но не оттолкнула. Пахла шампунем, сигаретами, молодостью. Живая, тёплая, настоящая. Не видение.
— Мам, ты точно в порядке? Ты вся дрожишь.
— Я люблю тебя. Помни это. Что бы ни случилось.
— Мам, ты меня пугаешь.
— Всё хорошо. Учись. Будь счастлива.
Линь ушла, не оборачиваясь. Знала — больше они не увидятся.
На следующий день она пришла к Виктору Семёновичу с заявлением:
— Я ухожу.
— Что?
— Я больше не могу. Видения убивают меня. Буквально. Я умираю.
Виктор Семёнович смотрел внимательно, потом кивнул:
— Вижу. Ты действительно плохо выглядишь. Сколько осталось?
— Не знаю. Месяц, два. Если продолжу — меньше.
— А если остановишься?
— Может, полгода.
Виктор Семёнович встал, подошёл к окну. За стеклом падал снег, Москва тонула в белой мгле.
— Знаешь, я ведь тоже умираю. Твоё предсказание сбылось — сосуды. Врачи дают год, максимум полтора. Если повезёт.
— Мне жаль.
— Не надо. Я прожил интересную жизнь. Убивал, предавал, воровал. Но и любил, верил, строил. Баланс, знаешь ли. А ты?
— Что я?
— Ты прожила честную жизнь. Воспитала дочь, работала, никому не вредила. А теперь получила дар и не знаешь, что с ним делать. Это не проклятие, Линь. Это ответственность.
— Я не хочу эту ответственность.
— Никто не хочет. Но она есть. Вопрос — что ты с ней сделаешь?
Виктор Семёнович вернулся к столу, достал из сейфа пачку денег:
— Это последняя выплата. И бонус. Хватит на лечение, если решишь лечиться. Или на красивую смерть, если решишь умереть.
— Спасибо.
— И ещё. Артёма я уволю. Подальше от греха.
Линь вышла из особняка и пошла пешком. Снег падал крупными хлопьями, превращая Москву в сказку. Прохожие улыбались, дети лепили снеговиков, влюблённые целовались под фонарями. Обычная жизнь обычных людей, не знающих своего будущего.
Она дошла до своего старого салона. "Золотой лотос" был закрыт, на двери висело объявление "Сдаётся". Линь достала ключи — не смогла выбросить — и вошла внутрь.
Пусто, пыльно, пахнет сыростью. На полу всё ещё видны пятна от разлитых химикатов. Линь села в своё рабочее кресло, закрыла глаза.
Видение пришло само, без прикосновений, без чужих рук. Своё собственное будущее.
Больница. Не российская — вьетнамская. Ханой, частная клиника. Белые стены, но не страшные. За окном — тропический сад. Рядом Аня, взрослая, красивая, с обручальным кольцом. Держит Линь за руку, говорит что-то по-вьетнамски. Плохо, с акцентом, но старается. В дверях — мужчина с ребёнком. Внук? Внучка? Не видно.
Линь умирает, но не страшно. Она дома. Пусть не в том доме, где родилась, но в том, который выбрала. Предки простят.
Видение кончилось. Линь открыла глаза. В кармане звонил телефон — Аня.
— Мам, где ты? Я весь день звоню!
— В салоне. В старом салоне.
— Зачем? Он же закрыт.
— Вспоминаю. Аня, давай поедем во Вьетнам.
— Что? Мам, какой Вьетнам? У меня сессия через месяц!
— После сессии. Летом. Я покажу тебе, откуда я родом. Покажу могилы предков. Научу готовить фо бо.
— Мам, ты точно в порядке?
— Да. Впервые за долгое время — да. Я иду домой. Встретимся там?
— Хорошо. Мам... я люблю тебя.
— И я тебя, доченька. Больше всего на свете.
Линь выключила телефон и пошла к выходу. У двери остановилась, оглянулась. На полке всё ещё стояли флаконы с лаком. "Кремлёвский рубин", "Революционный закат", "Нежность". Она взяла один, самый обычный — прозрачный лак без названия. Базовое покрытие. Основа, на которую ложится цвет.
На улице всё так же падал снег. Линь подставила лицо снежинкам. Холодные, лёгкие, тают на коже. Как видения. Как жизнь. Как время, которое осталось.
Пять месяцев. Она видела — пять месяцев. Сто пятьдесят дней, чтобы научить Аню вьетнамскому. Показать ей Ханой, Меконг, бухту Халонг. Рассказать о бабушке, дедушке, о войне, о побеге. О том, как важно помнить, откуда ты, даже если живёшь совсем в другом месте.
Пять месяцев, чтобы закрыть долги. Не денежные — душевные. Попросить прощения у предков за двадцать пять лет забвения. Поблагодарить Москву за приют. Отпустить видения — пусть найдут кого-то моложе, сильнее.
Линь шла по заснеженной Москве и улыбалась. В кармане звонил телефон — наверняка Виктор Семёнович, передумал, хочет вернуть. Она не ответила. Телефон затих, потом зазвонил снова. Линь достала его и, не глядя, бросила в урну.
Впереди был дом, дочь, ужин. Обычная жизнь обычной женщины, у которой осталось пять месяцев. Не так уж мало, если подумать. Некоторые и за всю жизнь не успевают столько, сколько можно успеть за пять месяцев.
На светофоре Линь остановилась рядом с молодой женщиной с коляской. Женщина курила, нервно теребила телефон. В коляске плакал ребёнок.
— Простите, — сказала Линь. — Можно?
Женщина непонимающе посмотрела. Линь протянула руку к коляске, погладила малыша по головке. Тёплая, пушистая, пахнет молоком и детской присыпкой.
Видение мелькнуло и пропало — мальчик вырастет, станет врачом, спасёт сотни жизней. Хорошее будущее. Светлое.
— Красивый у вас сын, — сказала Линь. — Берегите его.
— Спасибо, — женщина улыбнулась. — Он у меня первый. Я так боюсь что-нибудь не так сделать.
— Не бойтесь. У вас всё получится. У него прекрасное будущее.
Светофор переключился на зелёный. Линь пошла дальше, оставив женщину в недоумении. Но та почему-то улыбалась. И ребёнок перестал плакать.
Дома Линь первым делом выбросила все снотворные, обезболивающие, антидепрессанты — весь арсенал последних месяцев. Потом достала из дальнего угла шкафа старую коробку — единственное, что осталось от прошлой жизни. Фотография родителей, выцветшая от времени. Нефритовый браслет бабушки. Буддийские чётки из сандалового дерева.
Она зажгла ароматическую палочку — простую, купленную в индийской лавке на Сухаревке. Дым был не такой, как в детстве, но предки поймут. Двадцать пять лет молчания — это тоже своего рода молитва.
— Простите меня, — сказала она по-вьетнамски. Слова давались с трудом, язык заплетался. — Я забыла вас. Забыла себя. Пыталась стать другой. Но я возвращаюсь. Обещаю.
В дверь позвонили. Линь вздрогнула — неужели Виктор Семёнович прислал людей? Но за дверью стояла Аня. Мокрая от снега, раскрасневшаяся.
— Я тут подумала, — сказала она с порога. — Давай правда съездим во Вьетнам. И не летом, а на новогодних каникулах. У меня есть немного денег, я копила на новый ноутбук, но это может подождать.
Линь обняла дочь. Крепко, изо всех сил.
— Мам, ты плачешь?
— От счастья. Это от счастья.
Они сели на кухне, Линь сделала чай. Обычный, русский, с бергамотом. Аня рассказывала про учёбу, про друзей, про какого-то мальчика с факультета журналистики. Не Артёма — Мишу. Линь слушала и улыбалась. Обычная жизнь. Без видений, без пророчеств, без чужих судеб.
— Мам, а ты правда их видела? Будущее людей?
Линь задумалась. Видела ли? Или это был морок, галлюцинация, самообман? Теперь, когда видения ушли, всё казалось сном.
— Не знаю. Может быть. А может, просто очень хорошо угадывала.
— Как бабушка?
— Какая бабушка?
— Твоя мама. Ты же рассказывала, она тоже что-то предсказывала. Во Вьетнаме.
Линь замерла. Она забыла. Совсем забыла. Мать действительно видела. Не будущее — прошлое. Брала человека за руку и рассказывала, кем он был в прошлой жизни. За это её и убили — красные кхмеры не любили мистиков.
— Да, — сказала Линь. — Как бабушка.
— Значит, это наследственное. Может, и я буду видеть.
— Не дай бог.
— Почему?
— Это не дар, Аня. Это проклятие. Знать будущее — значит потерять настоящее. Жить в постоянном страхе за тех, кого любишь. Видеть смерть в глазах живых людей.
— Но ты же спасла многих.
— И не спасла ещё больше. Будущее нельзя изменить, можно только отсрочить. Все мои предупреждения — просто отсрочка. Все равно все умрут. Рано или поздно.
— Мам, ты что-то видела про меня?
Линь помолчала. Врать или сказать правду?
— Ты будешь счастлива. Не сразу, не просто, но будешь. У тебя будет семья, дети, любимая работа. Ты уедешь из России, но будешь возвращаться. И ты будешь помнить меня. Всегда.
— Мам, не говори так, как будто прощаешься.
— Я не прощаюсь. Просто... хочу, чтобы ты знала.
Они сидели допоздна, пили чай, смотрели старые фотографии. Аня уснула на диване, Линь укрыла её пледом. Потом села у окна и стала смотреть на ночную Москву.
Город жил своей жизнью. Горели огни, ехали машины, спешили последние прохожие. Где-то рождались дети, где-то умирали старики. Где-то влюблялись, где-то расставались. Миллионы судеб, миллионы историй, и каждая — целая вселенная.
Линь больше не видела их будущее. Но она помнила то, что увидела. Марина Петровна, умирающая в Лондоне в окружении близких. Ольга Викторовна, обнимающая живого мужа. Десятки людей, которых она предупредила, и сотни, которых не смогла.
Виктор Семёнович был прав — это ответственность. Но он ошибался в другом. Ответственность можно и нужно отпустить, когда сил больше нет. Линь сделала всё, что могла. Теперь её время уходило, как песок сквозь пальцы.
Пять месяцев. Весна, начало лета. Аня закончит университет, они съездят во Вьетнам, Линь покажет ей дом, где выросла — если он ещё стоит. Научит готовить суп фо, правильно заваривать зелёный чай, молиться предкам. Расскажет семейные истории, которые помнит. Передаст нефритовый браслет бабушки.
А потом — больница в Ханое, белые стены, тропический сад за окном. Это не страшно. Она прожила две жизни — вьетнамскую и русскую. Увидела сотни чужих. Этого достаточно.
Телефон на кухне зазвонил. Домашний, старый, с проводом. Линь не стала отвечать. Автоответчик щёлкнул, записывая сообщение:
— Линь, это Виктор Семёнович. Я понимаю ваше решение. Спасибо за всё. И ещё — я проверил того парня, Артёма. Вы были правы. Я его отошлю подальше от Москвы. От греха подальше. Берегите себя.
Гудки, тишина. Линь улыбнулась. Даже волки иногда бывают благородными.
За окном начинался рассвет. Розовые полосы над крышами, золотой отблеск на куполах. Москва просыпалась к новому дню. Дню без видений, без пророчеств, без знания будущего.
Обычный день обычной жизни.
Линь пошла на кухню готовить завтрак. Аня любит блинчики с вареньем. Надо сделать много — девочка вечно голодная. И кофе, крепкий, по-вьетнамски. Пора учить её настоящему кофе, а не этой бурде из автоматов.
Жизнь продолжалась. Пять месяцев — это очень много, если не думать о конце. Если жить каждый день как последний и первый одновременно. Если любить, прощать, благодарить.
Если не видеть будущее, а создавать настоящее.
Линь разбила яйца в миску, добавила молоко, муку. Замешивая тесто, она напевала старую вьетнамскую песню — единственную, которую помнила целиком. Про лотос в грязном пруду, который всё равно цветёт. Про красоту, которая рождается из грязи. Про надежду.
На диване зашевелилась Аня:
— Мам, что ты поёшь?
— Колыбельную. Твою колыбельную.
— Я её не помню.
— Я тоже забыла. Только сейчас вспомнила.
— Спой ещё.
Линь пела, жарила блинчики, и утреннее солнце заливало кухню золотым светом. Обычное утро обычной московской квартиры, где живут мать и дочь — русская вьетнамка и вьетнамская русская, связанные кровью, любовью и пятью месяцами оставшегося времени.
Этого было достаточно. Более чем достаточно.
Это было всё.