Семён Григорьевич вёл свою маршрутку номер семь уже двадцать три года. Каждое утро, ровно в шесть тридцать, он выезжал из депо, делал первый круг по сонному городу, подбирал редких ранних пассажиров. Город был небольшой, провинциальный, из тех, где все друг друга знают если не в лицо, то хотя бы в профиль. Маршрут номер семь шёл через весь город — от старого вокзала до новых микрорайонов, мимо рынка, больницы, школ и единственного в городе торгового центра.
В тот понедельник, когда всё началось, шёл мелкий октябрьский дождь. Капли барабанили по крыше маршрутки, как пальцы нетерпеливого пианиста по клавишам. Семён Григорьевич любил такую погоду — она делала салон маршрутки уютным, почти домашним. Пассажиры входили, отряхиваясь от дождя, здоровались — многих он знал годами.
На остановке «Улица Садовая» в маршрутку села пожилая женщина. Семён Григорьевич не помнил, чтобы видел её раньше, а у него была отличная память на лица. Женщине было лет семьдесят, может, чуть больше. Седые волосы аккуратно убраны под платок, в руках — старомодная сумка с потёртыми ручками. Она села на место за водителем, у окна, и всю дорогу смотрела на дождь, словно видела в струях воды что-то, недоступное остальным.
— Тридцать рублей, — сказала Валя, кондуктор и давняя напарница Семёна.
Женщина достала кошелёк, долго искала мелочь, пересчитывала монеты дрожащими пальцами. В её движениях была какая-то трогательная беспомощность, свойственная очень старым людям.
— Не торопитесь, — мягко сказала Валя. — Дождь идёт, всё равно никто никуда не спешит.
Женщина подняла глаза, и Семён Григорьевич, взглянув в зеркало заднего вида, поймал её взгляд. Глаза у неё были удивительные — яркие, почти фиолетовые, как весенние фиалки. Такие глаза не стареют.
Она вышла на остановке «Парк Победы», медленно, опираясь на поручни. Семён Григорьевич смотрел, как она идёт под дождём, не раскрывая зонта, подставляя лицо каплям.
— Странная какая-то, — заметила Валя. — Как будто не отсюда.
На следующий день женщина села на той же остановке. Семён Григорьевич узнал её сразу — те же фиалковые глаза, та же старомодная сумка. Но что-то было не так. Он не сразу понял что именно, а когда понял — не поверил своим глазам. Женщина выглядела моложе. Не намного, но заметно. Морщины стали менее глубокими, спина — прямее, движения — увереннее.
— Опять она, — шепнула Валя. — Смотри-ка, вчера еле шла, а сегодня бодрячком.
Семён Григорьевич кивнул, но ничего не сказал. В конце концов, мало ли — может, вчера плохо себя чувствовала, а сегодня лучше. Бывает.
Но на третий день сомнений не осталось. Женщине было от силы шестьдесят лет. Седина в волосах отступила, уступая место тёмным прядям с проблесками серебра. Кожа разгладилась, походка стала лёгкой. Она села на то же место и снова смотрела в окно на дождь — третий день подряд лил дождь, словно небо решило выплакать все слёзы разом.
— Семёныч, — Валя тронула его за плечо во время перерыва. — Ты видишь то же, что и я?
— Вижу.
— И что думаешь?
Семён Григорьевич пожал плечами. Что он мог думать? За свою жизнь он повидал многое — и войну в Афгане в молодости, и лихие девяностые, и смерть жены пять лет назад. Но такого не видел никогда.
— Может, сёстры? — предположила Валя. — Похожие очень. Сначала старшая ездила, теперь младшая.
Но Семён Григорьевич знал, что это одна и та же женщина. Те же глаза, та же сумка, тот же взгляд в окно, полный непонятной тоски.
Шли дни. Каждое утро женщина садилась на остановке «Улица Садовая», ехала до «Парка Победы». И каждый день становилась моложе. Через неделю ей было лет пятьдесят, через две — сорок. Волосы стали совсем тёмными, только на висках серебрились редкие нити. Фигура обрела стройность, в движениях появилась грация.
Семён Григорьевич начал ждать этих поездок. Он приезжал на остановку чуть раньше, высматривал знакомую фигуру. Иногда их взгляды встречались в зеркале заднего вида, и ему казалось, что она хочет что-то сказать, но не решается.
Валя перестала шутить. Она тоже молча наблюдала за странной пассажиркой, качала головой, крестилась украдкой.
— Может, спросить её? — предложила она однажды.
— Не надо, — ответил Семён Григорьевич. — Если захочет — сама расскажет.
Прошёл месяц. Женщине теперь было лет тридцать. Красивая, с точёным профилем, густыми волосами, собранными в хвост. Только глаза оставались прежними — фиалковые, полные неизбывной печали.
В тот день она села не на своё обычное место, а рядом с кабиной водителя, прямо за Валей.
— Вы каждый день меня возите, — сказала она. Голос у неё был низкий, грудной. — Спасибо вам.
— Да что вы, работа такая, — смутилась Валя.
— Нет, правда, спасибо. Вы... добрые. Это важно.
Семён Григорьевич взглянул на неё в зеркало.
— Вам помочь нужно? — спросил он прямо.
Женщина покачала головой.
— Мне уже никто не поможет. Я сама себе помогаю. Или пытаюсь.
— Как вас зовут? — спросила Валя.
— Маргарита. Можно просто Рита.
— А я Валя. А это Семён Григорьевич, наш водитель. Лучший в городе.
Рита улыбнулась. Улыбка преобразила её лицо, сделала почти девчоночьим.
— Я знаю. Я много о вас знаю. Вы, Семён Григорьевич, жену похоронили пять лет назад. Анну Петровну. Она часто ездила этим маршрутом, когда в больницу ходила. Говорила, что у вас золотые руки — машину водите, как по маслу.
Семён Григорьевич вздрогнул. Откуда она могла знать про Анну?
— Вы её знали?
— В каком-то смысле — да. В каком-то — ещё узнаю. Время — штука сложная, Семён Григорьевич. Мы думаем, что оно течёт в одну сторону, как река. А оно больше похоже на озеро — можно плыть куда хочешь.
— Не понимаю, — честно сказал Семён Григорьевич.
— Я тоже не всё понимаю. Но я знаю, что должна проехать этот маршрут. От начала до конца. Точнее, от конца до начала.
Она встала — они подъезжали к «Парку Победы».
— До завтра, — сказала она.
— До завтра, — ответил Семён Григорьевич.
Когда маршрутка тронулась, Валя пересела ближе к нему.
— Семёныч, мне страшно.
— И мне, — признался он. — Но и интересно тоже.
Следующие две недели Рита молодела на глазах. Двадцать пять, двадцать, восемнадцать... Она стала совсем девчонкой — тоненькой, хрупкой, с распущенными волосами и рюкзаком вместо старомодной сумки.
И вот однажды, когда ей было на вид лет шестнадцать, она не вышла на своей остановке. Семён Григорьевич удивился, но ничего не сказал. Она ехала до конечной, до депо.
Когда все пассажиры вышли, она осталась сидеть на месте.
— Девочка, приехали, — мягко сказала Валя.
— Я знаю. Можно мне... можно поговорить с вами? С вами обоими?
Семён Григорьевич заглушил двигатель, развернулся на сиденье. Валя села рядом с Ритой.
— Мне нужно рассказать кому-то, — начала Рита. — Иначе никто не узнает, никто не поймёт. А вы... вы добрые люди. Вы поймёте.
Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Сорок лет назад, — начала она, — я бросила свою дочь. Мне было девятнадцать, я была глупая, влюблённая. Думала, что любовь важнее всего. Оставила двухлетнюю Катю маме и уехала с мужчиной, который обещал мне весь мир. Мама умерла через год, Катю забрали в детдом. А я... я узнала об этом только через пять лет, когда тот мужчина меня бросил.
Голос её дрогнул.
— Я искала её, но поздно. Её удочерили, увезли в другой город. Я писала письма, но они возвращались. Я приезжала, но новые родители не хотели меня видеть. И были правы — какая я мать? Я предала самого родного человека.
— Все ошибаются, — тихо сказала Валя.
— Не все ошибки можно исправить, — покачала головой Рита. — Катя выросла без меня. Вышла замуж, родила детей. А потом... потом заболела. Рак. Я узнала случайно, от общей знакомой. Приехала в больницу, но она не захотела меня видеть. Сказала медсестре: "У меня нет матери".
Она замолчала. В маршрутке было тихо, только дождь — вечный спутник этой осени — стучал по крыше.
— Катя умерла три месяца назад, — продолжила Рита. — В хосписе. Одна. Её муж не выдержал, ушёл, дети были маленькие — их забрала его мать. Я стояла под окнами, не решаясь войти. А потом было поздно.
— Господи, — выдохнула Валя.
— Той ночью, после похорон, я не хотела жить. Пошла к реке, к старому мосту. И там... там я встретила старуху. Древнюю, как сама земля. Она спросила: "Хочешь исправить?" Я сказала: "Хочу". Она сказала: "Ты не можешь изменить прошлое. Но можешь прожить свою жизнь наоборот, от конца к началу. Увидеть всё, что упустила. Почувствовать всю боль, которую причинила. И когда дойдёшь до начала — исчезнешь. Согласна?" Я согласилась.
Семён Григорьевич и Валя переглянулись.
— И вот я иду назад, — продолжила Рита. — Каждый день становлюсь моложе. Вижу город, каким он был раньше — для меня дома строятся наоборот, деревья уменьшаются, люди молодеют. Я видела Катю — для меня она воскресла, вышла из могилы, выздоровела, помолодела. Я видела её счастливой, с мужем, с детьми. Видела её подростком, ребёнком... Но не могу с ней поговорить. Это условие — я могу только наблюдать.
— А почему маршрутка? — спросил Семён Григорьевич.
— Катя ездила этим маршрутом в школу. Каждый день, много лет. Номер семь был частью её жизни. И я хотела... хотела быть рядом. Хоть так.
— Но мы-то почему вас видим? — спросила Валя. — Почему не молодеем вместе с вами?
— Не знаю. Может, потому что вы — настоящие. Добрые. Может, старуха дала мне этот дар — иметь свидетелей. Чтобы кто-то знал мою историю.
Она встала.
— Завтра я буду ещё моложе. Послезавтра — ещё. А потом... потом я дойду до того дня, когда бросила Катю. И исчезну.
— Это несправедливо, — сказал Семён Григорьевич.
— Справедливо, — покачала головой Рита. — Я предала дочь ради призрачной любви. Теперь я отдаю свою жизнь, чтобы хотя бы увидеть её счастье. Пусть задом наперёд, пусть не имея возможности обнять — но увидеть.
Она пошла к выходу, обернулась.
— Спасибо, что выслушали. И ещё... Семён Григорьевич, ваша Анна Петровна... Я видела её вчера. То есть для меня это было вчера — пять лет и один день назад. Она купила хризантемы на рынке, жёлтые. Сказала продавщице, что это любимые цветы мужа. Она вас очень любила.
Семён Григорьевич не смог ответить. Ком встал в горле. Жёлтые хризантемы... Анна всегда их покупала ему на день рождения.
Рита ушла. Семён Григорьевич и Валя долго сидели в пустой маршрутке, слушая дождь.
— Веришь? — спросила наконец Валя.
— А какая разница? — ответил Семён Григорьевич. — Верю, не верю... Она страдает — это точно. А остальное...
Следующие дни были мучительными. Рита молодела катастрофически быстро. Четырнадцать, двенадцать, десять лет... Детское личико, тоненькие ручки, школьный портфель. Она по-прежнему садилась на остановке «Улица Садовая», но теперь молчала, только смотрела в окно огромными фиалковыми глазами.
Когда ей стало на вид лет восемь, Валя не выдержала, села рядом.
— Деточка, — сказала она. — Может, помочь чем?
Рита покачала головой.
— Скоро всё кончится, — сказала она тоненьким голоском. — Осталось немного.
В последний день она была совсем крошкой — лет пять, не больше. Маленькая девочка с двумя хвостиками, в платьице в горошек. Она с трудом забралась на сиденье, ножки не доставали до пола.
Семён Григорьевич вёл маршрутку особенно осторожно. Валя не отходила от девочки, придерживала, чтобы не упала.
На остановке «Парк Победы» Рита не вышла.
— Дальше, — сказала она. — Мне нужно доехать до конца.
Они проехали весь маршрут. На конечной остановке, у старого вокзала, Рита слезла с сиденья.
— Пора, — сказала она.
И вдруг, на секунду, Семён Григорьевич увидел её настоящей — не ребёнком, не старухой, а женщиной неопределённого возраста, с лицом, на котором отпечатались все горести и радости мира.
— Берегите друг друга, — сказала она. — Время так быстро уходит. Не успеешь оглянуться — и всё позади.
Она вышла из маршрутки и пошла к вокзалу. С каждым шагом её фигурка становилась прозрачнее, расплывалась, как акварель под дождём. Семён Григорьевич и Валя смотрели, не в силах отвести взгляд.
У дверей вокзала Рита обернулась, помахала рукой — и исчезла. Просто растворилась в воздухе, как будто её никогда и не было.
Валя заплакала. Семён Григорьевич обнял её за плечи, неловко погладил по спине.
— Ну что ты, Валь. Что ты.
— Как же так можно, Семёныч? Всю жизнь мучиться из-за одной ошибки?
— Не знаю, Валь. Не знаю.
Они вернулись в депо молча. Дождь наконец прекратился, выглянуло солнце — робкое, осеннее, но всё же солнце.
На следующий день Семён Григорьевич, как обычно, выехал из депо в шесть тридцать. Подъехал к остановке «Улица Садовая», по привычке посмотрел — не ждёт ли кто. Остановка была пуста.
— Не придёт больше, — сказала Валя.
— Знаю.
— Может, и не было ничего? Может, примерещилось?
Семён Григорьевич не ответил. В кармане у него лежала фотография — он нашёл её вчера вечером на том месте, где обычно сидела Рита. Старая, чёрно-белая. На ней молодая женщина держала на руках маленькую девочку. Обе улыбались. На обороте детским почерком было написано: "Мама и я. Лето 1983".
Он не стал показывать фотографию Вале. Некоторые вещи лучше хранить в тайне.
Маршрутка номер семь покатила по городу, подбирая пассажиров. Люди входили, выходили, спешили по своим делам. Обычный день, обычная жизнь. Только Семён Григорьевич теперь смотрел на каждого пассажира внимательнее. Вдруг за обычной внешностью скрывается необычная история? Вдруг каждый несёт свою тайну, свою боль, свою надежду на искупление?
Вечером, дома, он достал альбом с фотографиями Анны. Перелистывал страницы, вглядывался в знакомое лицо. На последней странице была фотография, сделанная за неделю до её смерти. Анна стояла у окна, в руках — букет жёлтых хризантем. Улыбалась.
Семён Григорьевич долго смотрел на фотографию. Потом встал, подошёл к телефону. Набрал номер сына — они не разговаривали уже полгода, поссорились из-за какой-то ерунды.
— Алло, Серёжа? Это папа. Я просто... просто хотел услышать твой голос. И сказать, что люблю тебя. И что мама тоже любила. Очень.
В трубке молчали. Потом Сергей сказал:
— Пап, ты чего? Всё в порядке?
— Всё хорошо, сынок. Просто понял кое-что важное. Время так быстро уходит. Не успеешь оглянуться — и всё позади. Может, приедешь на выходных? Посидим, поговорим.
— Приеду, пап. Обязательно приеду.
Семён Григорьевич положил трубку, вернулся к альбому. За окном снова начинался дождь — мелкий, осенний, бесконечный. Но теперь он не казался грустным. Это был просто дождь, часть жизни, часть мира, в котором происходят удивительные вещи.
Где-то там, в параллельной реальности, текущей вспять, маленькая Рита становилась всё младше, приближаясь к небытию. А здесь, в обычном мире, шла обычная жизнь. Люди спешили по делам, ссорились и мирились, теряли и находили, любили и прощали.
И маршрутка номер семь продолжала свой путь по городу, соединяя судьбы, перевозя истории, храня тайны. Семён Григорьевич водил её ещё много лет, до самой пенсии. Иногда, проезжая остановку «Улица Садовая», он притормаживал, всматривался в ожидающих. Но Рита больше не появлялась.
Только однажды, много лет спустя, когда он уже передал маршрутку молодому водителю и просто ехал пассажиром, на той самой остановке села девушка лет двадцати. Красивая, с точёным профилем и фиалковыми глазами. Она села на то самое место — за водителем, у окна.
Семён Григорьевич не выдержал, подсел ближе.
— Простите, — сказал он. — Вы так похожи на одну мою знакомую. Вас случайно не Катя зовут?
Девушка удивлённо посмотрела на него.
— Нет, меня зовут Маргарита. Но Катя — это моя бабушка была. Она умерла, когда я была маленькой. А что?
Семён Григорьевич улыбнулся.
— Ничего. Просто... у вас её глаза. Красивые глаза.
— Спасибо, — смутилась девушка. — Мне мама говорила, что я вся в бабушку пошла. Только я её почти не помню.
— А мама ваша...
— Мама живёт в другом городе. Я к ней еду, actually. На каникулы. Мы... мы долго не общались, поссорились. Но я решила, что глупо злиться. Жизнь слишком короткая для обид.
Семён Григорьевич кивнул.
— Правильно решили. Жизнь действительно короткая. Не успеешь оглянуться...
— ...и всё позади, — закончила девушка. — Знаете, моя прабабушка так говорила. Я её тоже не застала, но мама рассказывала. Говорят, у неё была удивительная история. Она в молодости оставила дочь, потом всю жизнь жалела. Искала, но так и не нашла. Мама говорит, она перед смертью бредила, говорила, что едет в автобусе номер семь и становится всё моложе.
Семён Григорьевич вздрогнул.
— Маршруткой номер семь?
— Да, представляете? Врачи говорили, что это деменция. Но мама верила, что прабабушка правда что-то видела. Она была особенная, говорят. Видела вещие сны, предсказывала погоду...
Маршрутка подъехала к остановке «Парк Победы». Девушка встала.
— Мне здесь выходить. Приятно было поговорить.
— Взаимно. И... Маргарита?
— Да?
— Обнимите маму. Крепко-крепко. От незнакомого старика.
Девушка улыбнулась — той самой улыбкой, которую Семён Григорьевич видел однажды, давным-давно.
— Обязательно обниму.
Она вышла. Семён Григорьевич смотрел, как она идёт по аллее парка — молодая, красивая, полная жизни. Где-то там, в глубине времени, её прабабушка искупала свою вину, проживая жизнь наоборот. А здесь, в настоящем, её правнучка шла к маме, чтобы помириться.
Круг замкнулся. История закончилась. Или, может быть, началась заново — уже другая история, с другими людьми, но с той же вечной темой любви, потери и прощения.
Маршрутка номер семь поехала дальше. За окнами светило солнце, редкое для этой дождливой осени. Семён Григорьевич закрыл глаза и улыбнулся. Где-то там Анна собирала жёлтые хризантемы. Где-то там Рита становилась всё младше. Где-то там время текло вспять или вперёд, по кругу или спиралью.
А здесь была просто жизнь. Обычная, человеческая жизнь. И это было хорошо.