Виктор Семёнович проснулся, как всегда, за три минуты до звонка будильника. Сорок семь лет, двадцать из которых — в одном и том же кабинете районной стоматологической поликлиники номер три. Серая пижама, серые тапочки, серое лицо в зеркале ванной. Бритва скользила по щекам с хирургической точностью, выскабливая щетину под корень. Кофе — две ложки без сахара. Яйцо всмятку — ровно четыре минуты варки. Хлеб с маслом, тонкий слой.
В половине восьмого он уже шёл по улице Кирова к поликлинике. Март выдался слякотным, под ногами чавкала каша из снега и песка. Виктор Семёнович думал о том, что пора менять зимние шины на летние, и о том, что Тамара опять забудет простерилизовать запасной набор щипцов.
Кабинет встретил его привычным запахом хлорки и мяты. Тамара уже была на месте — молодая, расторопная, с тугим пучком на затылке. Она кивнула, не отрываясь от подготовки инструментов.
— Людмила Ивановна первая, — сказала она. — Пульпит, третий моляр снизу.
Виктор Семёнович надел халат, маску, перчатки. Руки двигались сами собой — мышечная память двадцати лет. Людмила Ивановна вошла, держась за щёку. Бывшая учительница химии, он помнил её ещё по школе. Она преподавала в параллельном классе.
— Садитесь, — сказал он, регулируя кресло.
Она села, открыла рот. Зуб был в плачевном состоянии — глубокая кариозная полость, воспаление пульпы. Виктор Семёнович взял шприц с анестетиком.
— Сейчас обезболим, потерпите немного.
Игла вошла в десну, и в этот момент что-то произошло. Острая, пронзительная боль ударила в его собственную челюсть, словно игла пронзила не десну Людмилы Ивановны, а его собственную. Он вздрогнул, но удержал шприц. Боль растеклась по нижней челюсти, пульсируя в такт сердцебиению.
— Всё в порядке? — спросила Тамара, заметив, как он побледнел.
— Да, — выдавил он. — Продолжаем.
Анестезия подействовала через несколько минут. Виктор Семёнович взял бормашину. Знакомый визг, вибрация в руке. Но когда бор коснулся зуба, его собственные зубы пронзила такая боль, словно сверлили их все одновременно. Он стиснул челюсти под маской, продолжая работать. Каждое прикосновение к воспалённой пульпе отзывалось в его голове взрывом агонии.
Людмила Ивановна лежала спокойно — анестезия работала. Она не чувствовала ничего. Всю боль чувствовал он.
Сорок минут процедуры превратились в вечность. Когда Людмила Ивановна ушла, поблагодарив и пообещав прийти на следующей неделе для установки пломбы, Виктор Семёнович рухнул в своё кресло. Челюсть горела, хотя его собственные зубы были в полном порядке — он проверял их у коллеги месяц назад.
— Виктор Семёнович, вам нехорошо? — Тамара подошла ближе. — Может, отменить следующего пациента?
— Нет, — он тяжело поднялся. — Зовите.
Следующим был мужчина лет тридцати с флюсом. Гной, воспаление, необходимость вскрытия. И снова — как только скальпель коснулся десны, Виктор Семёнович почувствовал, как его собственная щека распухает изнутри, как гной давит на ткани, ищет выход. Он делал разрез, и его плоть словно разрывалась. Он откачивал гной, и его горло наполнялось металлическим привкусом.
К обеду он принял семерых пациентов. Семь разных видов боли — острая, тупая, пульсирующая, стреляющая, ноющая, жгучая, леденящая. Его тело стало картой чужих страданий. Правая щека горела от периодонтита пожилой женщины, левый клык ныл от кариеса подростка, дёсны кровоточили от гингивита молодой матери.
В перерыв он заперся в кабинете, выключил свет. Сидел в кресле, где обычно сидели пациенты, и смотрел на потолок. Двадцать лет он сверлил, резал, выдирал, выскабливал. Двадцать лет люди открывали перед ним рты, обнажая гниющие, разрушающиеся, воспалённые части себя. И он лечил их механически, безучастно, думая о шинах, о счетах за квартиру, о том, что на ужин.
Тамара постучала:
— Виктор Семёнович, пациенты ждут.
Он встал. Надел новые перчатки. Вышел в коридор. Там сидели они — человек десять, держась за щёки, морщась, страдая. Он смотрел на них и видел уже не пациентов, а носителей боли, которая вот-вот перельётся в него.
— Следующий, — сказал он.
Вошёл мальчик лет двенадцати с мамой. Молочный зуб шатался, но не выпадал, мешал расти постоянному.
— Не бойся, — сказал Виктор Семёнович. — Это совсем не больно.
Он взял щипцы. Мальчик зажмурился. Мать держала его за руку. Виктор Семёнович обхватил зуб, потянул. Детская боль оказалась особенной — чистой, пронзительной, как крик. Его собственный рот наполнился привкусом крови, хотя кровь шла из десны мальчика.
— Всё, — сказал он, показывая выдернутый зуб. — Ты молодец.
Мальчик улыбнулся окровавленным ртом. Мать благодарила, совала деньги в карман халата — частная практика в государственной поликлинике.
День тянулся. Боль накапливалась слоями, как геологические отложения. К четырём часам Виктор Семёнович уже не различал, где его тело, а где — чужое страдание. Он стал проводником, через который текла вся зубная боль района.
Последней пациенткой была девушка лет двадцати. Удаление зуба мудрости. Сложный случай — зуб рос горизонтально, упираясь в соседний.
— Придётся разрезать десну, — предупредил он. — И, возможно, распилить зуб.
Девушка кивнула, вцепившись в подлокотники кресла.
Анестезия. Скальпель. Кровь. Бормашина визжала, распиливая зуб на части. Виктор Семёнович чувствовал, как его собственная челюсть трещит, как кость крошится, как осколки впиваются в мягкие ткани. Он работал механически, профессионально, while внутри него происходил распад.
Когда последний фрагмент зуба был извлечён, когда швы были наложены, когда девушка ушла, прижимая к щеке пакет со льдом, Виктор Семёнович остался один в кабинете. Тамара уже ушла. Поликлиника опустела.
Он сел в кресло пациента, откинулся назад. Включил лампу, направил её себе в лицо. Яркий свет бил в глаза. Он открыл рот, широко, как открывали его сегодня перед ним десятки людей. И тогда он понял.
Боль не ушла. Она осталась в нём, вся, накопленная за день, за годы, за двадцать лет практики. Миллионы нервных импульсов, которые он игнорировал, сосредоточившись на технической стороне процесса. Они никуда не исчезали. Они оседали где-то глубоко, в том месте, где профессионализм граничит с бесчеловечностью.
Он встал, снял халат, выключил свет. Вышел на улицу. Март уже сменился вечером, фонари отражались в лужах. Виктор Семёнович шёл домой, и с каждым шагом что-то менялось. Боль трансформировалась, превращалась во что-то иное. Не в сострадание — это было бы слишком просто. И не в безразличие — он уже прошёл этот этап.
Она превращалась в понимание. Глубокое, физическое понимание того, что каждый человек — это не просто набор зубов, дёсен, нервов. Каждый — это целая вселенная боли и терпения, страха и надежды. И он, Виктор Семёнович, двадцать лет был слепым хирургом этих вселенных.
Дома он позвонил в поликлинику, оставил сообщение на автоответчике:
— Это Курепин. Я беру больничный. На неделю. Может быть, больше.
Потом он налил себе водки — первый раз за много лет. Выпил залпом. Водка обожгла горло, но эта боль была простой, понятной, его собственной.
Он лёг в постель, не раздеваясь. Закрыл глаза. И впервые за двадцать лет почувствовал, как его собственные зубы — все тридцать два — живут своей тайной жизнью. Пульсируют в такт сердцу. Помнят каждую боль, которую он причинил и вылечил. Хранят её, как хранят кальций и фтор.
Утром он проснётся другим человеком. Вернётся в поликлинику. Наденет халат. Но теперь, касаясь чужого нерва, он будет знать — боль не исчезает. Она просто переходит из одного тела в другое, пока кто-то не примет её полностью, не переварит, не превратит в нечто иное.
Может быть, в мастерство. Может быть, в мудрость. Может быть, просто в усталость.
Виктор Семёнович заснул, и ему снились зубы — тысячи зубов, белых, жёлтых, чёрных, целых и разрушенных. Они открывались, как цветы, обнажая пульпу — красную, живую, трепещущую. И из каждой пульпы рос нерв, тянулся к нему, оплетал его тело, превращая в единую нервную систему всего района, всего города, всего мира.
Он проснулся в три часа ночи от звонка. Тамара.
— Виктор Семёнович, простите, что беспокою. У меня зуб разболелся. Невыносимо. Не могли бы вы...
Он молчал, слушая её сдавленный от боли голос. Потом сказал:
— Приезжайте. Я открою кабинет.
Положил трубку. Встал. Оделся. И пошёл через ночной город к поликлинике, чувствуя, как её боль уже начинает резонировать в нём, готовя место для себя среди других болей, которые он теперь носил в себе, как носят хронические болезни — смиренно и достойно.