Дождь барабанил по асфальту Невского проспекта, и в витрине круглосуточной аптеки горел неоновый крест — зелёный, как надежда, которой у Марины уже давно не осталось. Три часа ночи. Самое подходящее время для покупки снотворного, которое всё равно не поможет.
Она толкнула тяжёлую дверь. Внутри пахло валерьянкой и дезинфицирующими средствами — запах, от которого невозможно было избавиться даже дома, после двенадцатичасовой смены в кардиологии.
У прилавка стоял мужчина в потёртом пальто. Его руки, лежавшие на стеклянной витрине, слегка дрожали — не от холода, а от чего-то другого. Марина знала этот тремор. Видела его у пациентов.
— Мелаксен есть? — спросил он у Люды, фармацевта, которая, казалось, никогда не покидала это место.
— Кончился. Могу предложить Донормил или Сонмил.
— Давайте Донормил. И ещё... — он замялся, — что-нибудь от боли в суставах.
Марина отвернулась, делая вид, что изучает витрину с витаминами. Чужая боль — профессиональная деформация. Даже здесь, в три часа ночи, она автоматически диагностировала: артрит, судя по характерной деформации пальцев. Музыкант, возможно — особая постановка рук выдавала годы практики.
— Вам тоже за снотворным? — Люда обратилась к ней, пока мужчина рылся в бумажнике.
— Да. Феназепам, если есть рецепт. — Марина достала измятый бланк из кармана.
— Тяжёлая артиллерия, — заметил мужчина, не оборачиваясь. — Я тоже с него начинал. Пять лет назад.
— И что, помогло? — спросила она, не удержавшись.
— Нет. Но к бессоннице привыкаешь. Как к фантомным болям после ампутации.
Он взял свои лекарства и направился к выходу. У двери обернулся:
— В четыре утра по «Радио России» передают ночной концерт. Шопен. Лучше любого снотворного.
Дверь закрылась. Люда покачала головой:
— Виктор Павлович. Был пианистом. Знаменитым, говорят. Теперь вот — постоянный клиент. Как и вы.
Марина взяла свой феназепам и вышла под дождь. Дома она включила радио. Ноктюрн до-диез минор заполнил пустую кухню. Она заварила чай, не стала принимать таблетку и просидела до рассвета, слушая музыку.
* * *
Вторая встреча произошла через неделю. Марина пришла не за лекарствами — закончился обычный аспирин. Виктор сидел на лавочке у входа, курил.
— Не спится? — спросил он, узнав её.
— После ночной смены сон сбивается. А вы?
— У меня всегда ночь. — Он затушил сигарету. — Днём руки болят меньше. Ночью — невыносимо. Как будто пальцы помнят все сонаты и требуют их сыграть.
— Вы были пианистом?
— Я и сейчас пианист. Просто без фортепиано. Как вы — врач даже вне больницы.
Она села рядом. Дождя не было, но воздух был влажным, пропитанным запахом Невы.
— Медсестра, — поправила она. — Кардиологическое отделение, Мариинская больница.
— А, значит, вы видите, как сердца останавливаются.
— И как начинают биться заново. Иногда.
Они помолчали. Мимо прошла пьяная компания, громко смеясь. Город никогда не спал по-настоящему.
— Знаете, — сказал Виктор, — я иногда играю. В больнице, в холле старого корпуса, стоит расстроенное пианино. Персонал разрешает. По средам, около полудня.
— Старый корпус — это моё отделение.
— Тогда, может быть, услышите. Если не спите после смены.
* * *
В среду Марина специально задержалась после ночного дежурства. Пианино действительно стояло в холле — облупившийся «Красный Октябрь», пережиток советских времён. Виктор пришёл ровно в полдень, кивнул ей и сел за инструмент.
Сначала он просто касался клавиш, словно здоровался со старым другом. Потом начал играть — медленно, осторожно. Не Шопен. Что-то простое, почти детское. «К Элизе».
Пальцы двигались неуверенно, спотыкались. Несколько раз он останавливался, разминал кисти, начинал заново. Но музыка звучала. Не идеально, не как на записях, которые Марина потом нашла в интернете — записях пятилетней давности, где Виктор Павлович Морозов исполнял Рахманинова с симфоническим оркестром. Но здесь, в больничном холле, эта несовершенная музыка была живее.
Пациенты останавливались послушать. Старушка в халате присела на банкетку, закрыв глаза. Молодой мужчина на костылях замер у стены.
— Это вы тогда играли? — спросила его женщина с капельницей. — В прошлую среду? Мой муж тогда очнулся. После инфаркта. Врачи сказали — совпадение, но я-то знаю...
Виктор улыбнулся:
— Музыка ничего не лечит. Она просто напоминает, зачем стоит жить.
После концерта — если это можно было так назвать — Марина подошла к нему:
— Кофе? В буфете отвратительный, но горячий.
Они сидели в больничной столовой, пили действительно отвратительный кофе из пластиковых стаканчиков.
— Почему именно здесь? — спросила она. — Есть же концертные залы, даже для... — она запнулась.
— Для инвалидов? — он усмехнулся. — Там нужно быть идеальным. А здесь все несовершенны. Сломаны. И музыка может быть такой же. Честной.
— Вы принимаете свои таблетки?
— А вы свои?
Они рассмеялись. Впервые за долгое время Марина почувствовала, что смех настоящий.
* * *
Ночные встречи в аптеке стали регулярными. Не по расписанию — бессонница не признаёт графиков. Но раз или два в неделю они оказывались там одновременно. Садились на лавочку. Говорили или молчали.
Виктор рассказывал о музыке, которую больше не мог сыграть. О концертах в Европе, о записях, о учениках, которые больше не звонят. Марина — о ночных сменах, о пациентах, которых удалось спасти, и о тех, кого не удалось. О бывшем муже, который ушёл к женщине, умеющей спать по ночам.
— Знаете, что самое странное? — сказал как-то Виктор. — Я скучаю не по аплодисментам. А по тишине перед первой нотой. Когда весь зал замирает в ожидании.
— У нас в реанимации тоже есть такая тишина. Перед тем, как включить дефибриллятор. Все ждут — заработает сердце или нет.
— И часто заработает?
— Чаще, чем можно ожидать. Сердце — упрямый орган.
Люда, фармацевт, иногда присоединялась к их разговорам. Рассказывала о других ночных посетителях — целая тайная армия бессонных, у каждого своя история, своя боль, своё лекарство, которое не помогает.
— Вы знаете, почему я работаю по ночам? — спросила она однажды. — Днём люди покупают витамины и средства для похудения. Ночью — то, что действительно нужно. Обезболивающее. Сердечные. Антидепрессанты. Ночью люди честнее.
* * *
В декабре Виктор попал в больницу. Не в кардиологию — в ревматологию, но Марина узнала об этом от коллег. Пришла навестить после смены.
— Новые препараты, — объяснил он. — Экспериментальное лечение. Шансов мало, но врач-оптимист попался.
Руки его были забинтованы после процедур. Марина села рядом с кроватью.
— Я принесла радио. Маленькое, на батарейках.
— В четыре утра Шопен?
— Или Рахманинов. Иногда Скрябин.
Они слушали радио. За окном шёл снег — первый настоящий снег той зимы. Марина задремала в кресле и проснулась от того, что Виктор пытался выключить радио забинтованными руками.
— Давайте я.
— Нет, подождите. Дайте сделать самому. Мне нужно... нужно чувствовать, что я ещё могу.
Она смотрела, как он неловко нажимает на кнопку. Наконец радио замолкло.
— Знаете, — сказал он, — впервые за пять лет я проспал всю ночь. Больничные снотворные, наверное.
— Или компания.
— Или компания.
* * *
Виктора выписали через две недели. Лечение не помогло — руки по-прежнему болели, пальцы не слушались. Но что-то изменилось.
В первую среду после больницы он снова играл в холле. Марина специально поменялась сменами, чтобы прийти. Он играл медленнее, чем раньше, с большими паузами. Но играл.
— Это Шуберт, — объяснил он после. — Последняя соната. Он написал её, зная, что умирает. Есть в ней что-то... примиряющее.
Они снова пили отвратительный кофе в столовой.
— Я думал, в больнице, — сказал Виктор, — что вся моя жизнь была до артрита. А после — только существование. Но это неправда. После тоже жизнь. Просто другая.
— С ночной аптекой и бессонницей?
— И встречами на лавочке. И разговорами ни о чём. И больничными концертами для тех, кому хуже, чем мне.
Марина посмотрела на свои руки — руки медсестры, которые умели находить вены в темноте, ставить капельницы, делать массаж сердца. Не пианиста. Но тоже важные.
— Я сегодня спала, — сказала она. — Четыре часа подряд. Без таблеток.
— Поздравляю. А что помогло?
— Не знаю. Может, усталость. Может, радио с Шопеном. Может... — она замолчала.
— Что?
— Может, просто перестала бояться не заснуть. Приняла бессонницу как часть жизни. Как вы приняли артрит.
Виктор кивнул:
— Люда из аптеки говорит — мы лечим не болезнь, а страх перед ней. Может, она права.
* * *
Весной они встретились в аптеке в последний раз. Не потому что перестали нуждаться в лекарствах — некоторые вещи не проходят никогда. Но Марина перешла на дневные смены, а Виктор начал давать уроки музыки детям с ограниченными возможностями.
— Я не могу научить их играть как раньше играл сам, — объяснил он. — Но могу научить их любить музыку несмотря ни на что.
Они стояли у той же лавочки, где провели столько ночных часов. Светало — редкий петербургский рассвет без дождя.
— Будете заходить иногда? — спросила Люда из дверей аптеки. — А то скучно мне тут с новыми бессонными. Не те разговоры.
— Буду, — пообещал Виктор. — По средам, после уроков.
— И я буду, — добавила Марина. — Когда не смогу заснуть.
Люда усмехнулась:
— Значит, увидимся. Бессонница, она как хроническая болезнь — в ремиссии бывает, но никуда не уходит.
Виктор и Марина пошли в разные стороны — он к автобусной остановке, она к метро. На углу Марина обернулась. Виктор тоже обернулся. Они помахали друг другу — осторожно, как машут старые друзья, которые знают, что обязательно встретятся снова.
В ночной аптеке погас неоновый крест — наступило утро, время для тех, кто умеет спать. Но где-то в городе уже готовились к новой бессонной ночи другие люди — со своими болями, своими потерями, своими расстроенными пианино в душе.
И для них всегда будет гореть зелёный крест надежды. Не на исцеление — на принятие. На встречу. На разговор в четыре утра, когда весь мир кажется честнее.
На жизнь — несовершенную, болезненную, но настоящую.