Дождь барабанил по козырьку служебного входа, когда Михаил Петрович в первый раз увидел его. Старик сидел на корточках у стены, прикрывая спичку ладонями от ветра. В желтоватом свете фонаря его лицо казалось вырезанным из старого дерева — глубокие морщины, впалые щёки, но глаза живые, внимательные.
— Не прогоните? — спросил старик, не поднимая головы. — Только переждать дождь.
Михаил Петрович пожал плечами. До начала смены оставалось пятнадцать минут. Он достал пачку «Примы» — дешёвые, но свои, привычные.
— Курите?
Старик кивнул, принял сигарету осторожно, будто боялся, что предложение могут отозвать. Закурили молча. Дождь усилился, превращая асфальт в чёрное зеркало.
— Андрей Семёнович, — представился старик после третьей затяжки.
— Михаил Петрович. Я тут... работаю.
— Знаю. Каждую ночь вижу, как приходите. Всегда в десять пятьдесят три.
Михаил Петрович удивился точности наблюдения. Сам он никогда не замечал старика раньше, хотя работал в музее уже третий год. Ночным сторожем — после того, как завод закрыли, а в пятьдесят пять инженеров никуда не берут.
— Афганистан, — сказал вдруг Андрей Семёнович, глядя на дождь. — Там тоже дожди были. Редко, но если уж начинались — то надолго. Грязь по колено, а мы в горах. БТР застрял однажды, трое суток вытаскивали.
Михаил Петрович не знал, что ответить. Он не служил — плоскостопие, астма. В молодости стыдился, теперь уже всё равно.
— А вы где служили? — спросил Андрей Семёнович.
— Нигде. Белый билет.
— Повезло вам.
В голосе старика не было ни зависти, ни осуждения. Просто констатация факта, как о погоде.
Электронные часы на запястье Михаила Петровича пискнули — без пяти одиннадцать.
— Мне пора.
— Конечно. Спасибо за сигарету.
Михаил Петрович открыл тяжёлую дверь электронным ключом, но перед тем, как войти, обернулся:
— Вы тут часто?
— Где же ещё? Тихо тут, милиция не гоняет. Да и красиво — музей всё-таки.
С той ночи они встречались регулярно. Не каждый день — иногда Андрей Семёнович пропадал на несколько суток, возвращался помятый, с синяками. «Запил», — коротко объяснял он, и Михаил Петрович не расспрашивал. Сам он не пил уже десять лет — после развода дал себе слово. Жена ушла к другому, дочь уехала в Германию, звонит раз в месяц, говорит по-немецки с внуками.
В музее по ночам тихо. Только шаги гулко отдаются в пустых залах да поскрипывает старый паркет. Михаил Петрович обходил залы каждые два часа, проверяя датчики, окна, двери. Остальное время сидел в комнате охраны, читал. Книги брал в районной библиотеке — Ремарка перечитывал, Хемингуэя, Камю. «Образование дополучаю», — шутил он сам над собой.
Андрей Семёнович тоже читал — находил книги в мусорных баках, на лавочках, в подъездах.
— Вот смотрите, — показал он как-то потрёпанный томик Довлатова. — Кто-то выбросил. А там на полях пометки карандашом, чья-то жизнь целая. Девушка какая-то читала, судя по почерку. Подчёркивала про любовь всё.
Декабрь выдался лютый. Минус двадцать пять, ветер с Финского залива пробирал до костей. Андрей Семёнович сидел у стены, закутанный в какое-то подобие пальто, собранное из нескольких слоёв разной одежды.
— Замёрзнете же, — сказал Михаил Петрович.
— Привычный. В горах холоднее было.
Но губы у старика посинели, и руки дрожали, когда он пытался закурить.
Михаил Петрович огляделся. Улица пустая, камер у служебного входа нет — он сам это знал.
— Пойдёмте. Только тихо.
Андрей Семёнович непонимающе посмотрел на него.
— В музей пойдёмте. Отогреетесь хоть.
— Нельзя же...
— Можно. Я тут главный по ночам.
Провёл старика через служебный вход, мимо отключённых на ночь камер в вестибюле, в свою комнатку. Там было тепло, пахло кофе из старой турки, которую Михаил Петрович держал вопреки правилам.
— Кофе будете?
Андрей Семёнович кивнул, осторожно присел на край стула, будто боялся испачкать.
— Вы это... не переживайте. Если что — я скажу, что сам позвал. Консультация по экспонатам нужна была.
— По каким экспонатам? — усмехнулся старик.
— По военным. У нас на третьем этаже выставка «Забытые войны империи». Афганистан там тоже есть.
Пили кофе молча. Андрей Семёнович отогрелся, перестал дрожать. Снял верхний слой своей странной одежды — под ним оказался вполне приличный, хоть и застиранный свитер.
— Расскажите про Афган, — попросил вдруг Михаил Петрович.
— А что рассказывать? Война она и есть война. Только горы кругом и жара. И страх. Страх постоянный — не когда в бой идёшь, а когда просто сидишь, чай пьёшь, письмо домой пишешь. Потому что мины везде, и снайперы, и свои же по ошибке накрыть могут.
Он помолчал, грея ладони о кружку.
— Знаете, что самое страшное? Не умереть страшно было, а вернуться и не суметь объяснить. Вот приехал я, а меня жена спрашивает: «Ну как там было?» А как объяснишь? Что друг твой лучший на твоих глазах от пули в голову умер? Что ты сам убивал? Что по ночам до сих пор автоматную очередь слышишь?
— И она не поняла?
— Пыталась. Год пыталась, два. А потом устала. И правильно сделала, что ушла. Я тогда пить начал — чтобы не снилось. А потом уже не мог остановиться. Работу потерял, квартиру пропил. Сын где-то есть, но он меня знать не хочет. И правильно делает.
— Не говорите так.
— А как говорить? Это правда. Я свою жизнь прожил, Михаил Петрович. Что было хорошего — было, что плохого — тоже было. Теперь вот так живу. И знаете что? Иногда думаю, что это справедливо. Каждому своё.
С той ночи Михаил Петрович стал пускать Андрея Семёновича погреться почти каждую смену. Они пили кофе, играли в шахматы на старой доске, которую Михаил Петрович нашёл в подсобке. Андрей Семёнович играл хорошо, вдумчиво.
— В госпитале научился. После ранения три месяца лежал, делать нечего было.
Иногда Михаил Петрович водил его по залам музея. Официально это было запрещено, но кого они могли потревожить в три часа ночи? Андрей Семёнович подолгу стоял у картин, особенно любил голландцев XVII века.
— Вот смотрите, — говорил он, показывая на натюрморт с рыбой и фруктами. — Всё мёртвое, а как живое кажется. И ведь триста лет прошло, а краски не потускнели. Вот это настоящая жизнь — которая после смерти остаётся.
В феврале в музей приняли новую сотрудницу в кафе — Лену. Молодая женщина с усталыми глазами и доброй улыбкой. Она работала до закрытия и часто оставляла Михаилу Петровичу что-нибудь из непроданного — пирожки, бутерброды.
— У меня сын подросток, — объясняла она. — Знаю, как мужчины любят домашнюю еду.
Михаил Петрович делился едой с Андреем Семёновичем. Старик сначала отказывался, потом привык.
— Хорошая женщина, — сказал он как-то. — И красивая. Вам бы познакомиться поближе.
— Да ну, что вы. Мне пятьдесят восемь, а ей тридцать с небольшим.
— И что? Мужчина в пятьдесят восемь — самый расцвет. Опыт есть, глупостей юношеских уже не делает.
— А что я ей предложить могу? Однокомнатную квартиру в Купчино и зарплату ночного сторожа?
— Себя можете предложить. Это немало, поверьте.
Но Михаил Петрович только отмахивался. После развода он зарёкся. Женщины ему больше не нужны — так он себе говорил.
Март принёс оттепель и проблемы. Новый начальник охраны, молодой и амбициозный, решил навести порядок. Установил дополнительные камеры, ужесточил пропускной режим.
— Слушай, Петрович, — сказал он Михаилу на планёрке. — Тут бомжи какие-то у служебного входа околачиваются. Гони их отсюда.
— Они никому не мешают...
— Мешают-не мешают — не наше дело. Имидж учреждения страдает. Короче, чтоб я их больше не видел.
Вечером Михаил Петрович честно рассказал Андрею Семёновичу про новый порядок.
— Понимаю, — кивнул старик. — Найду другое место.
— Может, в социальную службу обратитесь? Вы же ветеран, вам помогут.
— Помогут, — усмехнулся Андрей Семёнович. — Ночлежку предложат, где вещи украдут и по морде дадут для порядка. Спасибо, я уж лучше так.
Но другого места он не нашёл. Или не искал. Каждый вечер сидел в сквере напротив, на лавочке, смотрел на музей. Михаил Петрович выносил ему кофе в термосе, бутерброды от Лены, сигареты.
— Не надо, — говорил Андрей Семёнович. — Вас же уволят.
— Не уволят. Некем заменить — кто ещё за такие деньги по ночам сидеть будет?
В апреле Андрей Семёнович заболел. Кашель, который мучил его всю зиму, стал совсем плохим. Однажды Михаил Петрович увидел кровь на его платке.
— В больницу вам надо.
— Не пойду. Знаю я эти больницы для таких, как я. Лучше уж на воле помереть.
— Не говорите глупостей.
Но через неделю Андрея Семёновича не стало на лавочке. И на следующий день. И через три дня. Михаил Петрович обошёл все места, где мог быть старик — вокзалы, ночлежки, даже в морг звонил. Нигде не было.
На пятый день позвонила Лена.
— Михаил Петрович, вы того дедушку знаете, который всегда у музея сидел?
— Знаю. А что?
— Он в больнице. В Мариинской. Я случайно узнала — моя подруга там медсестрой работает. Говорит, совсем плохой, воспаление лёгких в тяжёлой форме.
Михаил Петрович отпросился со смены — впервые за три года. Купил апельсинов, яблок, сока. В больнице долго искали Андрея Семёновича по спискам — оказалось, лежит как неизвестный, документов при нём не было.
Старик лежал в общей палате, худой до прозрачности, с капельницей в руке. Открыл глаза, узнал, слабо улыбнулся.
— Вот, не удержался, решил в тепле поваляться.
— Как вы себя чувствуете?
— Как человек, который прожил шестьдесят пять лет. Устал я, Михаил Петрович. Честно говоря, устал.
Они молчали. За окном шёл весенний дождь, в палате пахло лекарствами и безнадёжностью.
— Знаете, — сказал вдруг Андрей Семёнович. — Я ведь не всю правду вам рассказал. Про сына. Он меня не бросал. Это я от него ушёл. Не смог смотреть в глаза. Стыдно было — что пью, что работу потерял, что отцом нормальным быть не могу. Вот и решил — пусть лучше думает, что я умер, чем видит таким.
— Может, найти его? Позвонить?
— Нет. Поздно уже. Да и что я скажу? Простите, сынок, я тридцать лет был мёртв, а теперь вот решил воскреснуть?
Врач сказал Михаилу Петровичу, что шансы есть, но нужны дорогие лекарства, хороший уход. Михаил Петрович снял с книжки все накопления — тридцать тысяч, откладывал на чёрный день.
— Это для лекарств, — сказал он врачу.
— Вы родственник?
— Друг.
Врач странно посмотрел на него, но деньги взял.
Лена тоже помогала — приносила домашнюю еду, сидела с Андреем Семёновичем, когда Михаил Петрович был на работе. Старик шёл на поправку медленно, но верно.
— Зачем вы это делаете? — спросил он однажды. — Я же никто вам.
— Не никто, — ответил Михаил Петрович. — Друг. А друзей не бросают.
К маю Андрея Семёновича выписали. Михаил Петрович забрал его к себе — однокомнатная квартира в Купчино, ничего особенного, но чисто и тепло.
— Я ненадолго, — сказал старик. — Только окрепну и уйду.
— Никуда вы не уйдёте. Будете жить здесь.
— А вы?
— И я буду. Диван раскладывается, места хватит.
Так они и зажили вдвоём. Михаил Петрович работал ночами, Андрей Семёнович днём приводил в порядок квартиру, готовил нехитрую еду. По воскресеньям к ним приходила Лена с сыном — мальчик полюбил Андрея Семёновича, называл дедушкой.
— У меня своего дедушки нет, — объяснил он. — А вы хороший, добрый.
Андрей Семёнович при этих словах отворачивался, чтобы не видели слёз.
Летом Михаил Петрович решился. После долгих поисков нашёл телефон сына Андрея Семёновича — Павла, жил в Москве, работал программистом.
— Павел? Меня зовут Михаил Петрович. Я звоню насчёт вашего отца.
— У меня нет отца. Он умер давно.
— Он жив. И он болен. Приезжайте, прошу вас.
Долгая пауза.
— Где он?
Павел приехал через два дня. Высокий, седеющий мужчина лет сорока. Глаза — как у отца.
Встреча была тяжёлой. Андрей Семёнович плакал, просил прощения. Павел молчал, потом сказал:
— Я думал, вы умерли. Мама так сказала, чтобы я не искал. А я искал. Десять лет искал.
— Прости меня, сынок. Прости, если можешь.
— Не знаю, смогу ли. Но попробую.
Павел остался на неделю. Они много говорили — отец и сын. О прошлом, о войне, о потерянных годах. Михаил Петрович и Лена старались не мешать им, давали время.
Перед отъездом Павел сказал:
— Я заберу отца в Москву. У меня большая квартира, есть возможность за ним ухаживать.
Андрей Семёнович покачал головой:
— Нет, сынок. Я останусь здесь. У меня тут... друзья. Настоящие друзья. Но ты приезжай, я буду ждать.
Павел приезжал теперь каждый месяц. Привозил лекарства, деньги. Андрей Семёнович понемногу оживал — бросил пить совсем, устроился сторожем на автостоянку.
— Смотрите, — говорил он Михаилу Петровичу. — Мы теперь оба сторожа. Только вы искусство стережёте, а я — железки.
Осенью Лена призналась Михаилу Петровичу:
— Я вас люблю. Знаю, что глупо, что вы старше, но люблю.
Михаил Петрович растерялся:
— Лена, я же... мне же пятьдесят девять уже.
— И что? Вы хороший человек. Добрый, надёжный. Мне другого не надо.
Они поженились зимой, тихо, без торжеств. Свидетелем был Андрей Семёнович.
— Вот видите, — сказал он Михаилу Петровичу после регистрации. — А говорили — старый. Для любви возраста нет.
Жизнь наладилась странным, неожиданным образом. Михаил Петрович больше не чувствовал себя одиноким. Лена и её сын переехали к нему, Андрей Семёнович снял комнату неподалёку, но ужинал с ними почти каждый день.
— Семья, — говорил он. — Странная, собранная из осколков, но семья.
Однажды весной, когда они все сидели за столом — Михаил Петрович, Лена, её сын, Андрей Семёнович и приехавший в гости Павел, — старик сказал:
— Знаете, я всю жизнь думал, что война меня сломала. Что я после неё умер, просто тело ещё ходило. А оказалось — нет. Оказалось, можно воскреснуть. Даже в шестьдесят пять лет. Нужен только кто-то, кто поверит, что ты ещё жив.
Михаил Петрович налил всем чаю — крепкого, с лимоном. За окном шёл дождь, но в квартире было тепло и уютно.
— За воскресение, — сказал он, поднимая стакан.
— За воскресение, — откликнулись остальные.
А ночью Михаил Петрович пошёл на работу — сторожить искусство и тишину. Шёл привычной дорогой и думал о том, что жизнь странная штука. Никогда не знаешь, где найдёшь то, что искал всю жизнь. Иногда это происходит у служебного входа музея, дождливой осенней ночью, когда делишься сигаретой с незнакомым стариком.
В музее было тихо. Михаил Петрович обошёл залы, проверил датчики, сел в своей комнатке. Достал книгу — опять Ремарка, «Три товарища». Читал и думал о том, что у него теперь тоже есть товарищи. И любовь есть. И смысл.
Телефон зазвонил — Лена.
— Не скучаешь?
— Нет. Работаю.
— Андрей Семёнович заходил, передал тебе привет. Сказал, что завтра придёт в музей, хочет ещё раз на голландцев посмотреть.
— Приведу его, когда посетителей не будет.
— Ты хороший, Миша.
— И ты хорошая.
Положил трубку, улыбнулся. Жизнь продолжалась. Не та, о которой мечтал в молодости — карьера инженера, большая квартира, успех. Другая — тихая, незаметная, но настоящая. С настоящими людьми, настоящими чувствами, настоящей дружбой.
Утром, когда смена закончилась, Михаил Петрович вышел из музея. Город просыпался — первые трамваи, редкие прохожие, продавцы открывали киоски. На лавочке в сквере сидел какой-то бездомный — не Андрей Семёнович, другой. Молодой ещё, лет тридцати.
Михаил Петрович подошёл, протянул пачку сигарет.
— Курите?
Парень удивлённо взял сигарету.
— Спасибо.
— Если замёрзнете — стучите в служебный вход после одиннадцати. Только тихо. Чаю налью.
— А вам не влетит?
— Не влетит. Я тут главный по ночам.
Пошёл домой, думая о том, что круг замкнулся. Или нет — не замкнулся, а начался новый виток. Потому что добро имеет свойство возвращаться, множиться, передаваться дальше. Как эстафета. Как вечный огонь, который горит не потому, что его зажгли когда-то, а потому, что каждый день кто-то подбрасывает в него щепку.
Дома Лена готовила завтрак. Пахло блинами и кофе. Сын её сидел за столом, делал уроки.
— Дядя Миша, а почему вы ночью работаете?
— Кто-то же должен ночью работать. Чтобы музей сохранить, картины сберечь.
— А это не скучно?
— Нет. Когда знаешь, зачем это делаешь — не скучно.
Позавтракали вместе. Потом Михаил Петрович лёг спать — днём, как всегда. Но перед сном подумал, что нужно будет поговорить с начальством. Может, возьмут того парня из сквера дворником или ещё кем. Работа небольшая, но всё же работа. Начало новой жизни.
Засыпая, слышал, как за стеной Лена напевает что-то, моет посуду. Обычная жизнь. Ничего героического, ничего особенного. Просто жизнь, в которой есть место состраданию, дружбе, любви. И этого достаточно. Более чем достаточно.