Зинаида Павловна проснулась в половине шестого утра, как всегда. Серый рассвет просачивался сквозь выцветшие занавески с подсолнухами. В квартире над парикмахерской было холодно — отопление ещё не дали, хотя октябрь уже перевалил за середину. Она натянула махровый халат поверх ночной рубашки и пошла на кухню ставить чайник.
Внизу, в салоне, всё было готово к рабочему дню ещё с вечера. Ножницы заточены, расчёски продезинфицированы, полотенца выстираны и сложены аккуратными стопками. Двадцать лет одного и того же ритуала. Двадцать лет одних и тех же лиц в зеркале — стареющих, седеющих, но упорно красящихся в «натуральный русый» или «благородный каштан».
Чайник засвистел. Зинаида заварила крепкий чёрный чай, добавила два кусочка сахара. Села у окна, смотря на пустую утреннюю улицу. Клинцы просыпались медленно, нехотя. Где-то вдалеке прогудел первый автобус.
— Мам, можно я сегодня не пойду в школу? — это был не голос. Это было воспоминание о голосе. Дани не было уже пятнадцать лет. Уехал в Москву учиться и не вернулся. Женился там на какой-то Алине, родил двух девочек. Приезжал раз в два года, на майские.
Зинаида покачала головой, отгоняя наваждение. Последнее время память стала подкидывать такие фокусы всё чаще. Вчера она полчаса искала очки, которые были у неё на голове. Позавчера забыла, как зовут новую продавщицу в магазине, хотя знала её с детства.
В восемь она спустилась в салон, включила свет, проверила температуру воды. Первая клиентка должна была прийти в половине девятого — Вероника, молодая фармацевт из аптеки. Переехала в Клинцы полгода назад из областного центра, снимала комнату у Марьи Сергеевны на Садовой.
Вероника пришла ровно в восемь тридцать, как всегда пунктуальная. Тонкое нервное лицо, тёмные круги под глазами, волосы цвета пшеницы, отросшие сантиметра на три от последней стрижки.
— Подровнять кончики и чёлку? — спросила Зинаида, накидывая на неё чёрную накидку.
— Да, и может быть... немного покороче? Надоело, что в глаза лезет.
Зинаида кивнула, расчесала влажные после мытья волосы. Они были мягкие, шелковистые, приятные на ощупь. Она взяла прядь между указательным и средним пальцами, поднесла ножницы.
И тут это случилось.
Сначала запах — острый, химический, режущий ноздри. Потом картинка: белый кафель, яркий свет операционной лампы, чьи-то руки в латексных перчатках. Боль внизу живота, тупая и горячая. Голос врача: «Всё хорошо, скоро закончим». Кровь на простыне. Много крови.
Зинаида дёрнулась, ножницы выпали из руки, звякнув о кафельный пол.
— Вы в порядке? — Вероника повернулась, обеспокоенная.
— Да... да, простите. Рука соскользнула.
Зинаида подняла ножницы, пошла к раковине промыть их. Руки дрожали. Что это было? Чьё воспоминание? Не её точно — у неё никогда не было операций. Даже Даню рожала естественным путём, без кесарева.
Она вернулась к Веронике, стараясь дышать ровно. Взяла другую прядь, начала стричь. Ничего. Просто волосы. Мокрые пряди падали на пол.
— Как вам в Клинцах? Освоились уже? — спросила она, чтобы отвлечься.
— Потихоньку. Тихо тут у вас. После Брянска непривычно.
— Зато спокойно. У нас тут последнее происшествие было лет тридцать назад, когда на химзаводе...
Вероника напряглась. Зинаида почувствовала это через прикосновение к волосам — как будто по ним пробежал электрический ток.
— Что на химзаводе? — голос Вероники звучал слишком ровно.
— Да так, авария какая-то была. Я тогда маленькая была, толком не помню.
Ложь. Ей было двенадцать, и она помнила всё прекрасно. Помнила, как отца вызвали среди ночи — он работал в милиции. Как он вернулся под утро, белый как мел, и заперся с мамой на кухне. Как потом неделю в городе стояли военные грузовики. Как исчезли некоторые семьи — просто уехали и всё, никто не знал куда.
Стрижка закончилась в молчании. Вероника расплатилась, оставила обычные чаевые, ушла. Зинаида подмела волосы, выкинула их в мусорное ведро. Прядь зацепилась за край, золотистая на чёрном пластике.
Следующий клиент пришёл через час — Степан Ильич, бывший директор того самого химзавода. Сейчас ему было под семьдесят, но держался он прямо, ходил без палочки. Седые волосы всё ещё густые, требовали стрижки раз в три недели.
— Здравствуй, Зиночка, — он уселся в кресло с привычным кряхтением. — Как обычно, покороче на висках.
Зинаида накинула накидку, взбрызнула волосы водой из пульверизатора. Машинка жужжала в руке успокаивающе. Она провела ею по виску, и...
Ночь. Красное зарево над четвёртым цехом. Крики. Запах горелого мяса, сладковатый, тошнотворный. Тела на асфальте, укрытые брезентом. Армейские вертолёты, садящиеся прямо на заводской двор. Человек в генеральских погонах: «Никто ничего не видел. Утечка газа, пятеро погибших. Остальное — государственная тайна».
Но это была ложь. Погибших было больше ста. Рабочие ночной смены, охрана, даже уборщицы. Что-то пошло не так в секретном цеху, где делали... что они там делали? Степан Ильич тогда знал, но сейчас в его памяти это место было словно выжжено, оставалась только чёрная дыра страха.
— Зиночка, ты чего застыла? — голос Степана Ильича вернул её в настоящее.
— Простите, задумалась.
Она продолжила стричь, но теперь каждое прикосновение к волосам приносило новые обрывки воспоминаний. Подписи под документами о неразглашении. Деньги в конвертах — компенсация за молчание. Переезды тех, кто отказался молчать. Исчезновения.
К концу стрижки у неё кружилась голова. Степан Ильич расплатился, как всегда щедро, и ушёл, опираясь на дверной косяк. Он тоже постарел за эти годы. Тайна съедала его изнутри, как ржавчина.
День тянулся бесконечно. Каждый клиент приносил новые фрагменты той ночи. Мария Петровна, учительница начальных классов — её муж был среди погибших, официально он «уехал на заработки». Толик-сантехник — тогда пацаном видел, как военные в химзащите выносили тела. Даже молодой Серёжа, которому сейчас было двадцать пять — в его детской памяти остался страх матери, её слёзы, шёпот: «Никому ни слова, сынок, никому».
К вечеру мозаика начала складываться. На заводе производили не удобрения, как было написано на воротах. Там делали что-то для военных. Химическое оружие? Биологическое? В ту ночь произошла утечка. Облако накрыло четвёртый цех во время пересменки. Люди умирали быстро, но мучительно — кровь из всех отверстий, судороги, пена изо рта.
Военные приехали через два часа. Оцепили завод, потом весь город. Тела сожгли прямо там же, в заводской котельной. Родственникам сказали про несчастный случай, про взрыв газа. Дали денег, квартиры в других городах тем, кто слишком громко возмущался. Остальные... остальные просто продолжили жить, неся в себе эту тайну как раковую опухоль.
Зинаида закрыла салон в семь вечера, поднялась к себе. Села на кухне, не включая свет. Что ей теперь делать с этим знанием? Кому рассказать? Да и поверит ли кто? Доказательств нет, свидетели молчат уже тридцать лет.
Телефон зазвонил. Номер не определился.
— Алло?
— Зинаида Павловна? — мужской голос, незнакомый, официальный. — Вас беспокоят из администрации города. Мы бы хотели обсудить с вами вопрос о расширении вашего салона. Не могли бы вы завтра подъехать к нам, скажем, в десять утра?
— Я не подавала заявку на расширение.
— Тем не менее, приезжайте. Кабинет триста двенадцать. До свидания.
Гудки.
Зинаида положила трубку. Они знают. Откуда? Как? Неважно. Знают.
Ночью она не спала. Лежала, смотрела в потолок, думала. О Дане в Москве, о внучках, которых видела только на фотографиях. О своей тихой жизни в этом городе-призраке. О людях, которые приходят к ней стричься, носят в себе эту тайну и улыбаются, говорят о погоде, о ценах, о внуках.
Утром она встала, как обычно, в половине шестого. Выпила чай. Оделась — не в рабочий халат, а в единственное приличное платье, тёмно-синее, купленное для похорон матери пять лет назад.
В администрации её уже ждали. Не в кабинете триста двенадцать — такого кабинета не существовало. В подвале, куда её провели через служебный вход. Трое мужчин в одинаковых серых костюмах, без имён, без лиц — просто функции.
— Садитесь, Зинаида Павловна, — сказал тот, что посередине. — Мы знаем о вашей... способности. Она проявилась недавно?
— Вчера.
— Понятно. Вы не первая. В Клинцах это происходит примерно раз в десять лет. Кто-то начинает... чувствовать больше, чем положено. Видеть то, что должно оставаться скрытым.
— Это из-за того, что произошло на заводе?
Мужчины переглянулись.
— Возможно. Токсины могли повлиять на некоторых людей необычным образом. Усилить определённые... способности. Но это не важно. Важно другое — что вы собираетесь делать с тем, что узнали?
— А что я могу сделать?
— Вы можете молчать. Продолжать жить как жили. Мы компенсируем... неудобства. Увеличим пенсию, поможем с ремонтом салона, можем устроить встречу с сыном — он ведь давно не приезжал?
Подкуп. Шантаж. Те же методы, что тридцать лет назад.
— А если я откажусь?
— Зачем вам отказываться? Подумайте о людях, которые пострадают, если правда выйдет наружу. Компенсации придётся вернуть. Многих привлекут к ответственности за дачу ложных показаний. Город опустеет — кто захочет жить рядом с заражённой зоной? И ради чего? Мёртвых не вернуть.
Он был прав, и Зинаида это знала. Правда никому не нужна. Ни живым, ни мёртвым.
— Хорошо, — сказала она. — Я буду молчать.
— Разумно. И ещё одно — способность, скорее всего, пройдёт сама через несколько недель. Организм адаптируется. Но если вдруг усилится...
— Я позвоню вам.
— Именно.
Её отпустили. Зинаида вышла из администрации, пошла обратно в салон. По дороге встретила Веронику — та шла на работу, кивнула, прошла мимо. У неё в животе больше не было ребёнка. Аборт был два месяца назад, в Брянске, поэтому и переехала — начать сначала.
В салоне уже ждала первая клиентка — Раиса Фёдоровна, жена бывшего главы города. Седые волосы требовали окрашивания.
— В «благородный каштан», как обычно? — спросила Зинаида.
— Как обычно, милая.
Зинаида надела перчатки, начала смешивать краску. Резкий запах аммиака ударил в нос. Она нанесла состав на волосы Раисы Фёдоровны, стараясь не касаться кожи. Но один раз пальц в перчатке всё же коснулся виска.
Пустота. Чёрная, глухая, абсолютная. У Раисы Фёдоровны не было воспоминаний о той ночи. Их стёрли. Профессионально, начисто. Остался только смутный страх и ощущение потери, как фантомная боль в ампутированной конечности.
Так вот как некоторые справлялись. Просто вырезали кусок памяти, как раковую опухоль.
— Всё хорошо, дорогая? — спросила Раиса Фёдоровна. — Ты какая-то бледная сегодня.
— Всё хорошо. Просто устала немного.
Краска должна была держаться сорок минут. Зинаида поставила таймер, пошла в подсобку. Села на ящик с полотенцами, закрыла лицо руками.
Через неделю способность действительно начала слабеть. Через две — пропала совсем. Зинаида снова стала просто парикмахером в маленьком городе. Стригла, красила, делала укладки. Слушала сплетни, жалобы на здоровье, рассказы о внуках.
Но иногда, когда она стригла кого-то из старожилов, её пальцы словно помнили то, что чувствовали раньше. Тень воспоминания о воспоминании. Запах гари. Красное зарево. Крики в ночи.
Она научилась с этим жить. Как все в Клинцах научились жить со своей тайной.
В декабре приехал Даня. Неожиданно, без предупреждения. Вошёл в салон в конце рабочего дня, когда она подметала волосы.
— Привет, мам.
Она обняла его, вдохнула знакомый запах — всё тот же шампунь, что в детстве. Он похудел, в волосах появилась седина.
— Что случилось? Почему не предупредил?
— Да так... захотелось тебя увидеть. Можно я поживу немного?
Конечно, можно. Она постелила ему в его старой комнате, которую превратила в склад для салона. Сдвинула коробки, достала раскладушку.
За ужином он рассказал: развёлся с Алиной, девочки остались с ней. Работу потерял — сокращение. Денег почти не осталось.
— Может, вернёшься в Клинцы? — спросила она осторожно.
— Мам, ну что я тут буду делать? Тут же... тут ничего нет.
Ничего нет. Только тайна, которая держит город, как паутина муху.
— Знаешь, — сказала Зинаида, — иногда ничего — это и неплохо. Тихо. Спокойно.
— Тоска зелёная.
— Зато безопасно.
Он посмотрел на неё странно.
— Мам, ты чего? Какая безопасность? От чего?
От правды, хотела сказать она. От необходимости что-то решать, выбирать, бороться. От ответственности.
— Да так, к слову пришлось.
Даня уехал через три дня. Обещал писать, звонить. Не позвонил.
Зима прошла в обычном ритме. Стрижки, окрашивания, химические завивки для пожилых дам, которые всё ещё верили, что это модно. Зинаида больше не чувствовала чужих воспоминаний, но научилась видеть их следы — в жестах, в паузах между словами, в том, как люди отводили взгляд при упоминании завода.
В марте Вероника пришла на стрижку. Выглядела лучше — краски в лице прибавилось, круги под глазами почти исчезли.
— Как дела? — спросила Зинаида, расчёсывая её волосы.
— Нормально. Встречаюсь кое с кем.
— Местный?
— Приезжий. Инженер, контракт на год на заводе.
На заводе. Который восстановили десять лет назад, теперь там делали действительно удобрения. Но старые цеха стояли заброшенные, обнесённые колючей проволокой. Особенно четвёртый.
— Хороший парень?
— Вроде того. Посмотрим.
Зинаида стригла молча. Волосы Вероники были теперь просто волосами — мёртвой материей, кератином. Никаких воспоминаний, никаких тайн.
Так было лучше.
Вечером она поднялась к себе, села у окна с чаем. Внизу по улице шли редкие прохожие. Обычные люди в обычном городе. У каждого своя маленькая жизнь, свои маленькие тайны.
И одна большая — общая на всех.
Телефон зазвонил. Даня. Нашёл работу в Петербурге, переезжает на следующей неделе. Девочки будут приезжать к нему на каникулы. Может, и её привезёт как-нибудь, познакомить наконец.
— Конечно, — сказала она. — Буду рада.
После звонка она долго сидела в темноте. Думала о том, что каждый город, наверное, хранит такие тайны. Спрятанные, замурованные, забытые. И может, это правильно. Может, некоторые вещи должны оставаться похороненными.
Память — странная штука. Она может быть благословением и проклятием. Может исцелять и калечить. А может просто... исчезнуть. Как волосы, падающие на пол парикмахерской. Сегодня они часть тебя, завтра — мусор в пластиковом пакете.
Зинаида встала, пошла спать. Завтра будет новый день. Новые клиенты. Новые стрижки.
Старые тайны.
Но она больше не будет их чувствовать. И это, наверное, к лучшему.
Утром её разбудил странный звук. Не будильник — тот ещё не звенел. Что-то другое. Скрежет? Скрип?
Она встала, подошла к окну. На улице стоял экскаватор. Копал яму прямо посреди дороги. Рядом — люди в оранжевых жилетах.
Авария на водопроводе, подумала она. Бывает.
Но когда она спустилась в салон, то увидела через витрину: копают не там, где идут трубы. Копают во дворе заброшенного дома, того самого, где раньше жил начальник милиции. Который исчез через год после той ночи. Уехал, сказали тогда. К дочери в Сибирь.
К обеду яма была уже глубокой. Экскаватор остановился. Приехала милиция. Потом «скорая». Потом люди в штатском, оцепили весь квартал.
Клиенты не пришли. Зинаида сидела в пустом салоне, смотрела в окно. Видела, как выносят что-то в чёрных мешках. Много мешков.
Вечером в дверь постучали. Те же люди в серых костюмах.
— Зинаида Павловна, вы ничего не видели.
— Что там нашли?
— Старые канализационные трубы. Прогнили. Меняют.
— Канализационные трубы в чёрных мешках для трупов возят?
Мужчина поморщился.
— Вы ничего не видели, — повторил он. — И ваша способность больше не вернётся. Мы об этом позаботились.
— Как?
— Неважно. Живите спокойно.
Они ушли. Зинаида заперла дверь, поднялась к себе. Села на кухне, не включая свет.
Значит, были не только те, кто погиб на заводе. Были и другие. Те, кто знал слишком много. Или не хотел молчать. Сколько их там, во дворе заброшенного дома? Пять? Десять? Двадцать?
Город был построен на костях. В прямом смысле.
Ночью она не спала. Утром не пошла в салон — повесила табличку «Закрыто по техническим причинам». Собрала самое необходимое в сумку. Деньги, документы, несколько фотографий.
Автобус на Брянск уходил в полдень. Зинаида села у окна, смотрела, как Клинцы остаются позади. Химзавод с его мёртвыми цехами. Заброшенные дома. Люди с пустыми глазами.
В Брянске она пересела на поезд до Петербурга. Двенадцать часов пути. Достаточно, чтобы придумать, что сказать Дане. Поссорилась с соседями. Надоел салон. Захотелось к внучкам.
Любая ложь лучше правды.
Поезд тронулся. За окном поплыли леса, поля, маленькие станции. Обычная русская глубинка. В каждом городке, наверное, есть свой химзавод. Своя тайна. Свои чёрные мешки.
Зинаида закрыла глаза. Попыталась уснуть.
Но перед глазами всё стояли волосы на полу салона. Чёрные, русые, седые. Каждая прядь — чья-то память. Чья-то боль. Чья-то тайна.
Она больше никогда не будет парикмахером.
И никогда не вернётся в Клинцы.
Поезд стучал колёсами, увозя её от прошлого. Но память — она внутри. Её не выбросишь, как срезанные волосы. Не сожжёшь, как тела в заводской котельной. Не закопаешь, как неудобных свидетелей.
Она остаётся. Всегда остаётся.
Даже когда больше не чувствуешь чужую.
Особенно тогда.