Дождь барабанил по разбитой витрине, заклеенной картоном и старыми газетами. Франц Келлер сидел за конторкой в глубине магазина, обернувшись в потрёпанное пальто, и грел руки о чашку с эрзац-кофе. Вкус был отвратительный — горелый ячмень с примесью цикория, — но горячий. А это уже что-то в ноябрьском Берлине сорок седьмого.
Магазин «Келлер и сыновья» существовал с тысяча девятьсот двенадцатого года. Правда, сыновей у Франца не было. И Келлера-старшего тоже больше не было — умер от сердечного приступа в тридцать девятом, за неделю до начала войны. Повезло старику. Не увидел, как его любимый Берлин превратился в груду щебня и пепла.
Колокольчик над дверью звякнул. Франц поднял глаза от счётной книги, где колонки цифр упрямо не желали сходиться. В дверях стояла женщина — промокшая, в мужском пальто, явно с чужого плеча, с потёртым чемоданчиком в руке.
— Простите, — сказала она по-немецки с лёгким акцентом. — Я видела объявление. Вам нужен помощник?
Франц молча разглядывал её. Славянские скулы, тёмные волосы, собранные в тугой узел. Глаза — серые, усталые, но ещё живые. Таких глаз он видел сотни за последние два года. Глаза людей, потерявших всё, кроме упрямого желания жить дальше.
— Платить много не могу, — сказал он наконец. — Пятьдесят марок в месяц и обед.
— Мне не нужно много.
— Как вас зовут?
— Магда Ковальска.
Полька. Франц кивнул. В Берлине сейчас кого только не было — поляки, русские, французы, американцы. Город превратился в вавилонское столпотворение на руинах Третьего рейха.
— Когда можете начать?
— Хоть сейчас.
Он показал на крючок у стены:
— Повесьте пальто. Чайник на печке, если хотите согреться. Книги на полках нужно протереть от пыли и расставить по алфавиту. Немецкая литература — слева, иностранная — справа.
Магда сняла мокрое пальто. Под ним было простое серое платье, заштопанное на локтях. Она двигалась экономно, без лишних жестов — так двигаются люди, привыкшие беречь силы.
— У вас есть Ремарк? — спросила она, оглядывая полупустые полки.
— "На Западном фронте" сожгли в тридцать третьем. "Триумфальную арку" достать пока не могу. Есть "Три товарища", но на французском.
— Я читаю по-французски.
Франц удивлённо приподнял бровь. Образованная полька в рваном платье, ищущая работу в полуразрушенном книжном магазине. Война перемешала все карты.
Первую неделю они почти не разговаривали. Магда приходила ровно в восемь, работала до шести, уходила. Франц сидел за конторкой, делал вид, что проверяет счета, и украдкой наблюдал, как она расставляет книги, протирает полки, заклеивает прорехи в витрине свежими газетами. У неё были красивые руки — длинные пальцы, изящные запястья. Руки пианистки или художницы. Но ногти обломаны, а на ладонях — мозоли.
На восьмой день она принесла термос с настоящим кофе.
— Откуда? — спросил Франц, вдыхая забытый аромат.
— Обменяла у американцев. У меня были швейцарские часы.
— Дорогая цена за кофе.
— Время мне больше не нужно, — она пожала плечами. — А кофе — это кусочек нормальной жизни.
Они сидели в полутёмном магазине — электричество давали только три часа в день, с семи до десяти вечера, — пили кофе маленькими глотками и молчали. Но это было хорошее молчание, не требующее слов.
— Вы долго в Берлине? — спросил Франц.
— Полгода. До этого — лагерь для перемещённых лиц в Баварии.
— А до этого?
— Варшава. Потом Освенцим. Потом марш смерти. Потом опять лагерь, но уже американский.
Она говорила ровно, без эмоций, словно перечисляла станции метро. Франц знал эту интонацию. Так говорят о вещах слишком страшных, чтобы в них верить.
— Мне жаль, — сказал он.
— Не надо. Жалость — это роскошь, которую мы больше не можем себе позволить. Ни вы, ни я.
В декабре ударили морозы. Старая печка в магазине едва справлялась. Франц приносил из дома второе пальто для Магды, она упрямо отказывалась. На третий день он просто оставил пальто на её стуле и ушёл в подсобку. Когда вернулся, она сидела, закутавшись в пальто, и читала "Трёх товарищей".
— Красивая сказка, — сказала она, не поднимая глаз. — Про то, что любовь побеждает смерть.
— Вы не верите?
— А вы?
Франц молчал. Анна умерла в сорок третьем, во время бомбёжки. Он тогда был на Восточном фронте, в медсанбате. Получил извещение через два месяца. Даже на похороны не попал.
— Я верил, — сказал он наконец. — Раньше.
— И что изменилось?
— Всё.
Магда подняла глаза от книги:
— Но вы всё ещё здесь. И магазин тоже. И книги. Разве это не своего рода победа?
— Это инерция. Я просто не знаю, что ещё делать.
— Этого достаточно. Иногда просто продолжать — это всё, что от нас требуется.
Перед Рождеством герр Циммерман, сосед Франца, принёс бутылку шнапса собственного изготовления.
— Самогон из картофельных очисток, — объявил он гордо. — Крепость — как у дьявола в аду. Будете праздновать?
— Нечего праздновать, — буркнул Франц.
— Всегда есть что. Хотя бы то, что мы ещё можем жаловаться. Мёртвые не жалуются. — Циммерман заметил Магду за стеллажом. — О, у вас появилась помощница. Фройляйн, вы тоже присоединитесь к нам?
— Фрау, — поправила Магда.
— Простите. Ваш муж...?
— Расстрелян в сорок четвёртом.
Циммерман неловко кашлянул:
— Мои соболезнования. Война забрала у всех нас слишком много.
— Война ничего не забрала, — сказала Магда спокойно. — Это люди забирали. Война — просто удобное оправдание.
В сочельник магазин закрыли раньше обычного. Франц собирался, как всегда, провести вечер дома, с бутылкой вина и томиком Гёте. Но Магда задержалась, перебирая книги на дальней полке.
— У вас есть планы на вечер? — спросил он неожиданно для себя.
— Вернуться в пансион фрау Краузе и лечь спать.
— Я... у меня есть немного картошки и банка американской тушёнки. Если хотите...
Она посмотрела на него внимательно, словно решая что-то важное.
— Хорошо.
Квартира Франца находилась на четвёртом этаже того же дома. Половина здания была разрушена, но его часть чудом уцелела. Они поднимались по тёмной лестнице при свете керосиновой лампы.
— Не ждите многого, — предупредил Франц, открывая дверь. — Я не привык к гостям.
Квартира была маленькой — две комнаты, забитые книгами. На стенах — пустые рамки от картин.
— Продал в прошлом году, — пояснил Франц, проследив её взгляд. — За еду. Это были акварели Анны. Моей жены.
— Она была художницей?
— Учительницей рисования. Но могла бы стать художницей, если бы... — он не закончил.
Они готовили ужин вместе, двигаясь по тесной кухне осторожно, стараясь не касаться друг друга. Франц открыл заветную бутылку рислинга тридцать седьмого года.
— Последняя, — сказал он, разливая вино. — Берёг для особого случая.
— И что же особенного сегодня?
— Не знаю. Может, то, что мы оба ещё здесь. Как вы сказали — иногда этого достаточно.
Они ели при свечах — электричество отключили раньше обычного. Тушёнка была пересоленной, картошка разварилась, но вино было прекрасным — золотистое, с нотками мёда и абрикоса.
— Расскажите о ней, — попросила Магда. — Об Анне.
Франц покачал головой:
— Не могу. Если начну говорить, то... — он замолчал.
— То она станет реальной?
— Она и так реальна. Слишком реальна. Если начну говорить, то она станет прошлым.
— Она и есть прошлое, Франц.
— Знаю. Но пока я молчу, она всё ещё немного здесь. Глупо, да?
— Нет. Я понимаю. У меня тоже есть призраки, которых я боюсь отпустить.
— Ваш муж?
— Муж, мама, сестра, двое племянников. Целая компания призраков. Иногда мне кажется, что они более реальны, чем живые люди вокруг.
Они допили вино. Свеча догорала, отбрасывая длинные тени на стены.
— Мне пора, — сказала Магда.
— Комендантский час через полчаса. Вы не успеете.
— Тогда...
— Можете остаться. Я буду спать на диване.
Она кивнула. Франц принёс одеяло и подушку, постелил себе в гостиной. Долго лежал, глядя в темноту, слушая, как в соседней комнате скрипит кровать. Впервые за четыре года в квартире был кто-то кроме него.
Утром он проснулся от запаха кофе. Магда стояла у плиты, в его старой рубашке поверх платья.
— Нашла заварку в шкафу, — сказала она, не оборачиваясь. — Надеюсь, вы не против.
— Нет, конечно.
Они пили кофе молча. За окном падал снег, укрывая руины белым саваном.
— Спасибо, — сказала Магда. — За вечер. Я почти забыла, что такое нормальная жизнь.
— Это была не нормальная жизнь. Это была пародия на неё.
— Нет, — она покачала головой. — Это была попытка. А попытка — это уже много.
После этого вечера что-то изменилось. Они по-прежнему работали молча, но теперь это молчание было наполнено невысказанным пониманием. Иногда Франц приносил из дома второй термос с супом. Иногда Магда оставалась после закрытия, и они вместе разбирали новые поступления книг — американцы начали программу денацификации культуры, и в Берлин хлынул поток запрещённой при Гитлере литературы.
В феврале Магда заболела. Три дня не приходила. На четвёртый Франц не выдержал и пошёл к фрау Краузе. Пансион оказался бывшим бомбоубежищем, переделанным под жильё. Сырость, холод, запах карболки и капусты.
Магда лежала на узкой койке, укрытая тонким одеялом. Горячка, бред. Франц вызвал знакомого врача — того самого, что лечил Анну. Доктор Вайс постарел лет на двадцать за последние годы, руки тряслись, но диагноз поставил быстро — воспаление лёгких.
— Нужен пенициллин, — сказал он. — Но его достать почти невозможно.
Франц продал первое издание "Фауста" американскому офицеру за двадцать ампул пенициллина. Книга была подарком отца на совершеннолетие.
Две недели он приходил к Магде каждый день после закрытия магазина. Фрау Краузе ворчала, но пускала — Франц платил ей за дополнительные одеяла и уголь для печки.
Магда выздоравливала медленно. На десятый день она впервые узнала его.
— Вы не должны были, — прошептала она.
— Что — не должен был?
— "Фауст". Фрау Краузе рассказала.
— Это просто книга.
— Нет. Это память.
— Память можно хранить и без вещей.
Она отвернулась к стене:
— Тогда почему вы храните пустые рамки?
На это ему нечего было ответить.
Когда Магда вернулась в магазин, весна уже вступала в свои права. Руины покрылись первой зеленью — природа отвоёвывала город у смерти.
— Я думала, вы найдёте другого помощника, — сказала она.
— Думал об этом. Но никто не умеет так молчать, как вы.
Она улыбнулась — впервые за всё время их знакомства:
— Странный комплимент.
— Это не комплимент. Это констатация факта.
В мае пришло письмо. Магда читала его долго, потом аккуратно сложила и убрала в карман.
— Что-то важное? — спросил Франц, стараясь, чтобы голос звучал безразлично.
— Мой двоюродный брат. Он в Америке, в Чикаго. Может оформить мне визу. Обещает работу и жильё.
Франц почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Глупо. Он знал, что рано или поздно это произойдёт. Берлин — это перевалочный пункт, не место для новой жизни.
— Это хорошо, — сказал он. — Америка — это будущее.
— Да, наверное.
Неделю они не возвращались к этой теме. Потом ещё неделю. На третью неделю Франц не выдержал:
— Когда вы уезжаете?
— Не знаю.
— Как — не знаете?
— Я ещё не ответила брату.
— Почему?
Магда отложила книгу, которую разглядывала:
— А вы как думаете?
— Не знаю. Не хочу думать.
— Вот именно. Вы не хотите думать. Не хотите чувствовать. Не хотите жить. Вы существуете среди этих книг, как призрак среди могил.
— Это моя жизнь.
— Нет, Франц. Это ваша смерть. Медленная, удобная смерть.
Она ушла раньше обычного. Франц сидел в пустом магазине до темноты, потом выпил полбутылки шнапса Циммермана и уснул прямо за конторкой.
Разбудил его стук в дверь. За окнами — рассвет. Он открыл. Магда стояла на пороге с чемоданом.
— Уезжаете? — спросил он глухо.
— Переезжаю.
— Куда?
— К вам. Если вы не против.
Франц молча отступил, пропуская её внутрь.
— Почему? — спросил он наконец.
— Потому что жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на страх. Потому что мы оба потеряли достаточно. Потому что иногда нужно просто попытаться.
— Я не могу обещать...
— Я не прошу обещаний. Я прошу попытку.
Лето сорок седьмого выдалось жарким. Берлинцы разбирали руины, американцы раздавали шоколад детям, русские маршировали по Унтер-ден-Линден. Жизнь, как сорная трава, пробивалась сквозь обломки войны.
Франц и Магда жили тихо. Утром шли в магазин, вечером возвращались домой. Готовили ужин, читали вслух, иногда слушали радио. По воскресеньям гуляли по Тиргартену, где на месте вырубленных на дрова деревьев берлинцы разбили огороды.
— Смешно, — сказала как-то Магда, глядя на грядки с капустой. — Императорский парк превратился в огород.
— Всё меняется.
— Да. Даже мы.
В августе пришло второе письмо из Америки. Магда прочитала и протянула Францу. Брат писал, что может оформить визу на двоих, если они поженятся.
— Ну? — спросила она.
— Я не могу уехать. Магазин, дом...
— Это не ответ на мой вопрос.
— А какой вопрос?
— Хотите ли вы, чтобы я осталась?
Франц долго молчал. Потом сказал:
— Я боюсь.
— Чего?
— Что если я скажу "да", то снова потеряю всё.
— А если скажете "нет", то потеряете шанс.
— На что?
— На жизнь, Франц. Просто на жизнь.
Они поженились в сентябре. Церемония в ратуше заняла пятнадцать минут. Свидетелями были герр Циммерман и фрау Краузе. Потом все вместе выпили кофе с сахарином и разошлись по домам.
— Не очень романтично, — сказал Франц, когда они остались вдвоём.
— Романтика — это роскошь мирного времени. У нас есть кое-что получше.
— Что?
— Решимость попробовать ещё раз.
Октябрь принёс первые холода и новые трудности. Денежная реформа обесценила сбережения, уголь стал дефицитом, продукты — по карточкам. Но магазин работал. Люди всё ещё покупали книги — может, даже больше, чем раньше. Словно пытались заполнить пустоту внутри словами других людей.
Однажды вечером Магда сказала:
— Я беременна.
Франц замер с чашкой на полпути ко рту:
— Что?
— Ты слышал.
— Но... как?
Она рассмеялась:
— Обычно, Франц. Совершенно обычно.
— Я не это имел в виду. Я думал... после лагеря...
— Я тоже думала. Но жизнь упрямее наших мыслей.
Франц поставил чашку, подошёл к ней, осторожно обнял:
— Ты рада?
— Не знаю. Страшно. А ты?
— Тоже страшно. Но может, это и хорошо.
— Что страшно?
— Да. Значит, есть что терять. Значит, мы живы.
Зима сорок восьмого была самой холодной за десятилетие. Но они пережили её. Весной, в апреле, родилась дочь. Назвали Анной Марией — в честь прошлого и ради будущего.
Франц стоял у окна палаты, держа свёрток с младенцем, и смотрел на город. Руины всё ещё чернели среди улиц, но кое-где уже строились новые дома. Некрасивые, утилитарные, но новые.
— О чём думаешь? — спросила Магда с кровати.
— О том, что Ремарк был неправ.
— В чём?
— Любовь не побеждает смерть. Но она делает жизнь возможной вопреки смерти. И этого, наверное, достаточно.
Магда улыбнулась:
— Для бывшего романтика ты становишься слишком практичным.
— А для бывшей скептички ты слишком веришь в будущее.
— Мы учимся друг у друга.
— Да. Учимся.
Маленькая Анна зашевелилась в его руках, открыла глаза — серые, как у матери, но с золотыми искорками, как у той, другой Анны.
— Привет, — сказал Франц дочери. — Добро пожаловать в этот странный мир. Он не идеален, но мы постараемся сделать твой уголок в нём хорошим.
За окном над Берлином всходило солнце. Новый день. Новая попытка. Новый шанс.
Магазин «Келлер и сыновья» пережил блокаду Берлина, возведение стены, её падение. Франц умер в восемьдесят девятом, за неделю до того, как рухнула стена. Магда — через год после него. Анна Мария Келлер до сих пор держит магазин. На стене у входа — две фотографии: молодая женщина с акварелью в руках и пожилая пара на фоне книжных полок.
Посетители иногда спрашивают, кто эти люди.
— Мои родители, — отвечает Анна Мария. — Они встретились после войны. У обоих за плечами были потери, которые невозможно восполнить. Но они попытались. И у них получилось построить что-то новое на пепелище старого мира.
— Это романтично, — обычно говорят посетители.
— Нет, — качает головой Анна Мария. — Это было трудно, страшно и совсем не романтично. Но это было по-настоящему.
А потом она заваривает кофе — настоящий, крепкий, с лёгкой горчинкой — и рассказывает историю о том, как два одиноких человека среди руин научились снова доверять жизни. Историю про пепел и страницы. Про попытку, которая оказалась достаточной.
В магазине всё ещё пахнет старой бумагой и пылью. На полках — книги на всех языках мира. И где-то между Ремарком и Рильке стоит тоненькая книжка воспоминаний Магды Келлер, изданная маленьким тиражом в семьдесят восьмом. Называется просто: "О попытках".
Последняя фраза в ней такая: "Мы все думаем, что нам нужны гарантии. Но на самом деле нам нужна только решимость попробовать ещё раз. И ещё. И ещё. Пока смерть или удача не остановят нас. И если повезёт, то удача придёт первой".