Дождь барабанил по окнам читального зала с утра. Марина Николаевна механически протирала очки и расставляла вернувшиеся книги по полкам. Тридцать четыре года в этой библиотеке. Тридцать четыре года одного и того же маршрута: дом — работа — магазин — дом. Иногда племянница Лиза. Иногда театр. Чаще — телевизор и книга перед сном.
В половине третьего почтальон принёс корреспонденцию. Обычные счета, рекламные листовки и... письмо с австрийскими марками. Плотный конверт цвета слоновой кости. Адрес написан каллиграфическим почерком.
Марина Николаевна вскрыла конверт дрожащими пальцами. Внутри — письмо на безупречном русском языке от венской нотариальной конторы "Шмидт и партнёры".
"Уважаемая госпожа Старостина,
С прискорбием сообщаем Вам, что наш клиент, господин Штефан Майер, скончался 15 октября сего года. Согласно его завещанию, Вы являетесь единственной наследницей. Просим Вас прибыть в Вену для оформления необходимых документов..."
Штефан Майер. Она опустилась на стул. Тридцать пять лет прошло. Тридцать пять лет, три месяца и восемь дней, если быть точной. А она помнила так, словно это было вчера.
Июнь восемьдесят девятого. Поезд Москва — Берлин. Она возвращалась из командировки — какая-то библиотечная конференция, детали давно стёрлись из памяти. В купе напротив сидел мужчина лет сорока. Седые виски, усталые глаза, потёртый кожаный портфель. Журналист из Австрии, ехал в Москву за материалом о перестройке.
Они проговорили всю ночь. О Ремарке и Кафке, о Бродском и Целане, о том, что жизнь проходит мимо, пока мы строим планы. Он рассказывал о Вене, о кофейнях на Рингштрассе, о концертах в Музикферайн. Она — о Калининграде, о море, о том, как в детстве мечтала стать переводчицей, но жизнь сложилась иначе.
— Знаете, — сказал он под утро, когда поезд подъезжал к Варшаве, — есть теория, что вся наша жизнь — это сумма встреч. Некоторые длятся годы и не оставляют следа. А некоторые — всего несколько часов, но меняют всё.
Она тогда рассмеялась. Какая романтическая чепуха. Но он смотрел серьёзно, почти печально.
— Я запомню эту ночь, Марина. И вас запомню.
Они обменялись адресами. Он написал свой на визитке — "Штефан Майер, свободный журналист". Она — на клочке бумаги из блокнота.
Потом была Варшава. Он вышел — ему нужно было на другой поезд. Постоял на перроне, помахал рукой. Она смотрела, как его фигура растворяется в утреннем тумане.
Он не написал. И она не написала. Что было писать? "Спасибо за приятный разговор"? "Вы были правы насчёт встреч"? Глупости.
Но она помнила. Все эти годы помнила. Иногда, засыпая в своей однокомнатной квартире на Ленинском проспекте, представляла, что было бы, если бы... Если бы она тогда вышла в Варшаве. Если бы он написал. Если бы у неё хватило смелости изменить что-то в своей размеренной, предсказуемой жизни.
— Марина Николаевна, вам плохо? — Наташа из абонементного отдела заглянула в комнату. — Вы такая бледная.
— Всё хорошо. Просто... неожиданные новости.
Вечером она позвонила Лизе.
— Тётя Марина? Что-то случилось?
— Мне нужно съездить в Вену.
— В Вену? Зачем? У тебя же загранпаспорта нет даже.
— Сделаю. Это важно, Лиза. Очень важно.
— Тётя, тебе шестьдесят два года. Какая Вена? Ты же немецкого не знаешь.
— Знаю. То есть, знала. В юности учила. Для себя.
Лиза вздохнула. Этот вздох Марина Николаевна знала хорошо — так вздыхают взрослые дети, когда пожилые родственники начинают чудить.
— Хорошо. Давай я с тобой съезжу. Возьму отпуск.
— Нет. Мне нужно одной.
Две недели спустя Марина Николаевна сидела в самолёте. Первый раз в жизни. Внизу проплывали облака, похожие на взбитые сливки. Она думала о том, что Штефан, наверное, летал часто. Журналисты ведь много путешествуют.
Что он помнил о той ночи в поезде? Почему оставил ей наследство? Денег у неё было достаточно — скромная пенсия, отложенные сбережения. Не в деньгах дело.
В Вене было солнечно и ветрено. Нотариальная контора располагалась в старом доме недалеко от Грабена. Герр Шмидт, полный мужчина лет пятидесяти, встретил её в просторном кабинете с тёмными дубовыми панелями.
— Фрау Старостина, я рад, что вы смогли приехать. Герр Майер был моим клиентом последние двадцать лет. Необычный человек.
— Вы его хорошо знали?
— Достаточно хорошо. Он был... как бы это сказать... одиночка. Никогда не был женат. Жил для работы. Много путешествовал, писал. Последние годы болел. Рак лёгких.
Марина Николаевна кивнула. В горле стоял ком.
— Он оставил вам квартиру в третьем районе. Небольшую, но в хорошем состоянии. И ещё... — нотариус достал из сейфа пакет. — Он просил передать вам это лично.
В пакете была потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте и письмо.
"Дорогая Марина,
Я пишу это письмо, зная, что прочтёте вы его, когда меня уже не будет. Странно писать в пустоту, но, perhaps, вся наша жизнь — это разговор с пустотой.
Вы, наверное, удивлены. Один день, одна ночь в поезде — и вот такой финал. Но видите ли, эта ночь изменила мою жизнь. Не драматически, не как в романах. Просто после разговора с вами я понял, что прожил неправильно. Гонялся за призраками больших репортажей, громких историй. А настоящее проезжало мимо, как пейзаж за окном поезда.
Я не написал вам тогда. Трусость? Может быть. Или понимание, что некоторые встречи должны остаться совершенными в своей незавершённости. Как недописанная книга Шуберта.
Но я следил за вами. Простите за это вторжение. Знал, что вы всё так же работаете в библиотеке. Что не вышли замуж. Что заботитесь о племяннице. Знал и думал — может быть, вы тоже иногда вспоминаете ту ночь?
В тетради — мои заметки о России. О той поездке в восемьдесят девятом и о последующих. Я так и не написал книгу, которую планировал. Но может быть, вам будет интересно.
Квартира — это не подарок и не попытка купить прощение за молчание. Это просто возможность. Если захотите — приезжайте иногда в Вену. Посидите в кофейне "Централь", где любил бывать Альтенберг. Послушайте Моцарта в Концертхаусе. Проживите ту жизнь, о которой мы говорили в поезде.
Или продайте всё и забудьте. Это тоже будет правильно.
Я часто думал, что было бы, если бы я тогда остался в Варшаве. Или вернулся в Калининград. Но некоторые истории красивы именно своей недосказанностью.
Спасибо за ту ночь, Марина. Спасибо за то, что напомнили мне, каким я хотел быть.
Ваш попутчик,
Штефан"
Марина Николаевна сидела в кабинете нотариуса и плакала. Тихо, почти беззвучно. Герр Шмидт деликатно вышел, оставив её одну.
Она открыла тетрадь. Мелкий убористый почерк. На первой странице — дата: "20 июня 1989 года. После Варшавы."
"Встретил удивительную женщину. Русская. Библиотекарь из Калининграда. Говорили всю ночь. О литературе, о жизни, о том, как мечты разбиваются о быт. У неё серые глаза и привычка поправлять очки, когда волнуется. Она цитировала Ремарка по памяти. 'Жизнь человека слишком коротка, чтобы быть несчастным столько лет и иметь на это право.' Иронично, не правда ли?
Я должен был остаться. Должен был написать. Но что? Что я одинокий журналист средних лет, который понял вдруг, что прожил не свою жизнь? Что один разговор с незнакомкой значит для меня больше, чем годы репортажей и статей?
Она сказала, что работает в библиотеке, потому что среди книг можно жить тысячей жизней. А я ответил, что путешествую по той же причине. Мы оба лжецы. Мы прячемся. Она — среди книг, я — в дорогах. От чего? От самих себя? От нереализованных возможностей?"
Марина Николаевна закрыла тетрадь. Читать дальше было слишком больно. Потом. В квартире, которую он оставил.
Квартира оказалась на тихой улочке недалеко от Штадтпарка. Третий этаж, два окна на улицу, одно — во двор. Старая мебель, стеллажи с книгами, письменный стол у окна. На стене — карта железных дорог Европы. Варшава обведена красным кружком.
Она села в кресло у окна. Внизу шли люди — спешили по своим делам, жили своими жизнями. В Калининграде сейчас вечер. Лиза, наверное, волнуется.
Марина Николаевна достала телефон.
— Лиза? Это я. Всё в порядке. Да, получила наследство. Квартиру. Нет, не продам. По крайней мере, не сразу. Мне нужно время подумать.
— Тётя Марина, кто этот человек? Почему он оставил тебе квартиру?
— Попутчик. Мы ехали в одном поезде много лет назад.
— И всё? Один поезд?
— Иногда этого достаточно, Лиза. Иногда одна встреча значит больше, чем целая жизнь.
Лиза что-то говорила про практичность, про налоги, про содержание недвижимости за границей. Марина Николаевна слушала вполуха. Смотрела на книжные полки. Там был Ремарк. По-немецки. "Три товарища", "Триумфальная арка", "Ночь в Лиссабоне".
После разговора она открыла "Ночь в Лиссабоне". На форзаце — надпись: "Для М. На память о несостоявшемся путешествии. Ш."
Несостоявшемся путешествии. Но может быть, оно только начинается?
Следующие дни она бродила по Вене. Была в кофейне "Централь" — там действительно витал дух старой Австрии. Слушала Моцарта в Концертхаусе — "Реквием", странное совпадение. Гуляла по Пратеру, каталась на старом колесе обозрения.
В квартире Штефана она нашла его статьи. Папки, аккуратно подписанные по годам. Девяносто первый — репортаж из Москвы о путче. Девяносто третий — Белый дом в огне. Девяносто девятый — война в Югославии. Две тысячи первый — Нью-Йорк после 11 сентября.
И между строчками репортажей — он сам. Одинокий наблюдатель, фиксирующий чужие трагедии. Профессионал, умеющий находить правильные слова для описания боли. Но не умеющий жить собственной жизнью.
В ящике стола она нашла конверт. Её адрес в Калининграде. Внутри — письмо, датированное июлем восемьдесят девятого.
"Дорогая Марина,
Пишу это письмо в венской кофейне, глядя на дождь за окном. Прошёл месяц после нашей встречи. Я всё собираюсь отправить вам весточку, но каждый раз останавливаюсь.
Что писать? Что я думаю о вас каждый день? Что жалею, что не остался в Варшаве? Что ваш образ преследует меня — серые глаза за стёклами очков, тихий смех, руки, перебирающие страницы книги?
Это было бы правдой. Но что вам с этой правдой делать? У вас своя жизнь в Калининграде. Работа, племянница, привычный круг. А я — перелётная птица, журналист без дома и семьи.
Может быть, когда-нибудь..."
Письмо обрывалось на полуслове. Так и не отправленное. Как и её письма, которые она мысленно писала ему все эти годы.
На пятый день в Вене она приняла решение. Позвонила в библиотеку, попросила отпуск за свой счёт. Потом Лизе — успокоить, сказать, что всё хорошо.
— Тётя, ты что, собираешься там остаться?
— Не знаю, Лиза. Может быть, на время. Мне нужно... дописать одну историю.
— Какую историю?
— Свою.
Вечером она села за письменный стол Штефана. Включила старую настольную лампу. Достала тетрадь — простую, в клетку, купленную в табачной лавке на углу.
"Дорогой Штефан,
Пишу тебе из твоей квартиры. Странно обращаться к тому, кого нет. Но ты был прав — вся наша жизнь это разговор с пустотой. Или с самими собой. Или с теми, кто мог бы нас услышать, но не услышал.
Я получила твоё письмо. Оба письма — отправленное и неотправленное. Читала твои записки о России. Ты видел мою страну острее, чем я, жившая в ней всю жизнь. Наверное, со стороны всегда виднее.
Знаешь, я ведь тоже следила за тобой. Не так системно, как ты. Просто иногда искала твои статьи в интернете. Радовалась, когда находила. Значит, жив, работает, путешествует. Твоя фотография стояла у меня в столе под бумагами — та, с визитки. Иногда доставала, смотрела. Думала — постарел ли? Поседел? Остались ли те же усталые глаза?
Ты написал, что некоторые истории красивы своей недосказанностью. Может быть. Но знаешь, что я поняла, читая твои записки? Мы оба прожили недосказанную жизнь. Ты — в погоне за чужими историями. Я — прячась среди книжных полок. Мы оба боялись. Боялись рискнуть, изменить, поверить.
А ведь могли. В той Варшаве. Ты мог остаться. Я могла выйти. Мы могли попробовать. Да, может быть, ничего бы не вышло. Языковой барьер, разные страны, разные жизни. Но мы хотя бы попытались бы.
Теперь уже поздно для сожалений. Но не поздно для благодарности. Спасибо за ту ночь, Штефан. Спасибо за эту квартиру. Спасибо за возможность пожить другой жизнью, пусть и ненадолго.
Я проведу здесь ещё несколько недель. Дочитаю твои записки. Похожу по твоим любимым местам. Попробую понять, каким ты был все эти годы. А потом вернусь в Калининград. К своим книгам, к Лизе, к привычной жизни.
Но буду знать, что у меня есть место в Вене. Окно с видом на каштаны. Книжные полки с Ремарком. Письменный стол, за которым можно писать письма в пустоту.
И может быть, это не так уж мало для одной несостоявшейся любви?"
Марина Николаевна отложила ручку. За окном темнело. Где-то вдалеке играл уличный музыкант — что-то из Шуберта. Тот самый незавершённый цикл, о котором писал Штефан.
Она подумала, что завтра сходит на Центральное кладбище. Найдёт его могилу. Положит цветы. Расскажет о том, как прожила эти тридцать пять лет. О племяннице, которая выросла хорошим человеком, пусть и слишком практичным. О библиотеке, где она проработала всю жизнь и где, наверное, доработает до пенсии. О книгах, которые читала. О снах, в которых иногда возвращался тот июньский поезд.
А потом будет жить дальше. С памятью о человеке, которого знала одну ночь. С ключами от венской квартиры в сумочке. С пониманием, что жизнь действительно слишком коротка, чтобы быть несчастным столько лет.
Но иногда и одной встречи достаточно, чтобы понять — ты был не совсем одинок. Где-то в Вене жил человек, который помнил о тебе. Думал. Может быть, даже любил — тихо, на расстоянии, не требуя ничего взамен.
И это, как ни странно, делало все прожитые годы не напрасными. Не счастливыми, нет. Но и не пустыми. Наполненными той особенной меланхолией, которую Ремарк называл "печалью недосказанности" — когда жизнь прошла мимо, но оставила лёгкий след, как аромат духов в пустой комнате.
Марина Николаевна встала, подошла к окну. Вена светилась огнями. Где-то там, в одной из кофеен, может быть, сидела сейчас другая одинокая женщина. Или мужчина. Ждали своей встречи в поезде. Или уже упустили её.
Она улыбнулась. Грустно, но спокойно. Завтра она купит билет обратно в Калининград. Через неделю, может быть, через две. Но вернётся. А потом, через год, а может быть, раньше, снова приедет сюда. В свою венскую квартиру. К своим книгам на немецком. К письменному столу у окна.
И будет писать. Может быть, воспоминания. Может быть, письма в пустоту. Может быть, ту историю, которую они со Штефаном не успели рассказать друг другу в поезде Москва — Берлин, в том далёком восемьдесят девятом, когда весь мир менялся, а они просто говорили о книгах и упущенных возможностях.
Дождь начал барабанить по стёклам — тихо, почти нежно. Как тогда, в Калининграде, в день, когда пришло письмо. Марина Николаевна вернулась к столу, взяла ручку.
"P.S. Я научусь варить венский кофе. И буду читать Ремарка по-немецки. И, может быть, напишу книгу о библиотекарше, которая всю жизнь прожила среди чужих историй, а свою так и не рассказала. Ты бы посмеялся над моим немецким — он застрял где-то в шестидесятых, когда я читала Гейне в подлиннике. Но ничего, выучу заново. У меня теперь есть время.
Всё-таки странно, Штефан. Мы искали смысл жизни в книгах и путешествиях. А он, оказывается, был в одной ночи разговора в поезде. В несказанных словах. В неотправленных письмах. В тридцати пяти годах молчаливой памяти друг о друге.
Может быть, это и есть любовь? Не та, о которой пишут в романах. А настоящая — тихая, незаметная, длящаяся десятилетиями после одной встречи. Любовь-воспоминание. Любовь-возможность. Любовь-сожаление.
Прости, что не написала тогда. Прости, что не хватило смелости. Но спасибо, что помнил. Спасибо, что оставил мне кусочек своей жизни. Я буду беречь его — твою квартиру, твои книги, твою память.
Твоя попутчица,
Марина"
Она положила исписанные листы в конверт. Адресата не было. Некому отправлять. Но это уже не имело значения. Важно было написать. Сказать. Пусть в пустоту.
За окном Вена готовилась ко сну. Гасли окна в домах напротив. Затихали голоса на улице. Только где-то далеко всё ещё играл уличный музыкант. Теперь уже не Шуберта. Что-то современное, незнакомое.
Марина Николаевна выключила лампу. Прошла в спальню — маленькую комнату с узкой кроватью и фотографиями на стенах. Виды городов — Москва, Берлин, Париж, Нью-Йорк. И одна фотография Калининграда — вид на собор с острова Канта. Она узнала этот ракурс. Сама любила там гулять.
Он приезжал. Был в её городе. Видел её море, её улицы. Может быть, даже заходил в библиотеку. Стоял где-то рядом, смотрел, как она выдаёт книги читателям. И ушёл, не сказав ни слова.
Это было похоже на него. На них обоих. Два человека, умеющие говорить обо всём, кроме главного.
Марина Николаевна легла в постель. Завтра будет новый день. Кладбище, цветы, потом нотариус — оформить документы. Потом билет домой. А через полгода, когда закончится учебный год и в библиотеке будет поменьше работы — снова сюда. На неделю, может быть, на две.
И так, наверное, до конца. Две жизни — одна в Калининграде, привычная, размеренная. Другая здесь, в Вене, в квартире человека, которого она знала одну ночь и помнила всю жизнь.
Не так уж плохо для женщины, которая думала, что её жизнь окончательно сложилась.
За окном снова пошёл дождь. Марина Николаевна закрыла глаза. Где-то далеко стучали колёса поезда. Москва — Берлин. Июнь восемьдесят девятого. Ночь, изменившая две жизни.
— Знаете, — слышался голос Штефана из прошлого, — есть теория, что вся наша жизнь — это сумма встреч...
Да, подумала она засыпая. Сумма встреч. И одна из них может перевесить все остальные. Даже если длилась всего одну ночь. Даже если закончилась в Варшаве туманным утром тридцать пять лет назад.
Особенно если закончилась именно так.