Валентина Михайловна Петрова проснулась, как всегда, в половине шестого утра. Старые привычки умирают медленно, а привычки примы-балерины Мариинского театра — не умирают никогда. Она потянулась в постели, чувствуя, как хрустят суставы — эхо тысяч фуэте и гран-жете, исполненных за долгие годы карьеры.
Питерское утро встретило её серым небом и моросящим дождём. Валентина заварила крепкий чай, добавила ломтик лимона и села у окна, наблюдая, как просыпается Васильевский остров. В такие моменты она чувствовала себя особенно одинокой — шестьдесят восемь лет, из них тридцать в браке с театром, десять в несчастливом замужестве, и вот уже почти тридцать — наедине с призраками прошлого.
Звонок в дверь прервал её размышления. Валентина нахмурилась — кто мог прийти в такую рань? Она накинула шёлковый халат и подошла к двери.
— Валентина Михайловна Петрова? — спросила молодая азиатка в строгом деловом костюме. Её русский был безупречен, но с едва уловимым акцентом.
— Да, это я.
— Меня зовут Юки Танака. Я дочь Айко Танака. Возможно, вы помните мою мать — она училась у вас в девяностые годы.
Валентина почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Айко. Тихая японская девочка с огромными глазами и невероятной пластикой. Та, которая видела то, что не должна была видеть.
— Конечно, я помню Айко. Прошу, входите.
Юки прошла в квартиру, оглядываясь по сторонам. Стены были увешаны фотографиями из прошлой жизни Валентины — она в «Жизели», в «Лебедином озере», на поклонах после триумфальных выступлений.
— Моя мать скончалась три месяца назад, — сказала Юки, присаживаясь на предложенный стул. — Рак. Но перед смертью она оставила вам кое-что.
Она достала из сумки толстый конверт и протянула Валентине.
— Это завещание и письмо. Мама оставила вам довольно существенную сумму — пятьсот тысяч евро. И ещё кое-что, но об этом вы прочтёте в письме.
Руки Валентины задрожали. Пятьсот тысяч евро? Но зачем? Она развернула письмо, написанное знакомым аккуратным почерком Айко.
«Дорогая Валентина Михайловна,
Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет. Не грустите обо мне — я прожила счастливую жизнь, полную танца и любви. Во многом благодаря вам.
Я знаю, вы удивлены этим наследством. Позвольте объяснить. В 1994 году, 15 октября, я задержалась в театре после репетиции. Я забыла свою сумку в раздевалке и вернулась за ней. Я видела, как вы разлили масло на лестнице перед выходом Марины Сергеевны. Я видела, как она упала. Я видела, как её увезла скорая.
Я могла рассказать. Могла разрушить вашу карьеру, вашу жизнь. Но я этого не сделала. Знаете почему? Потому что за те месяцы, что я училась у вас, я увидела не только жестокую женщину, готовую на всё ради успеха. Я увидела гениальную танцовщицу, которая была заперта в клетке собственных амбиций и страхов. Я увидела, как вы плакали после того случая, когда думали, что никто не видит.
Эти деньги — не плата за молчание. Это дар от одной женщины другой. Я стала успешным хореографом в Японии, открыла свою школу, воспитала прекрасную дочь. И всё это — благодаря тому, чему вы меня научили. Не только технике танца, но и тому, что иногда прощение важнее справедливости.
Есть ещё одна вещь. Марина Сергеевна жива. Она живёт в доме престарелых «Серебряный возраст» на Петроградской стороне. Да, она в инвалидном кресле, но она жива. И я думаю, вам стоит её навестить. Не для неё — для себя.
С любовью и прощением,
Айко»
Валентина опустила письмо. Слёзы текли по её щекам, размазывая тушь. Все эти годы она думала, что её тайна похоронена. Все эти годы она жила с грузом вины, который становился только тяжелее с годами.
— Мама много рассказывала о вас, — мягко сказала Юки. — Она говорила, что вы были не просто учителем, а... как бы это сказать... зеркалом, в котором она увидела, какой не хочет стать. И в то же время — примером того, как талант может быть и проклятием, и благословением.
— Ваша мать была мудрее, чем я когда-либо буду, — прошептала Валентина.
— Возможно. Но она также говорила, что мудрость приходит через страдание. И что никогда не поздно начать заново.
После ухода Юки Валентина долго сидела неподвижно, сжимая письмо. Потом она встала, подошла к шкафу и достала коробку, которую не открывала много лет. В ней лежали старые программки, фотографии, вырезки из газет. И одна фотография — она и Марина, обнимающиеся после успешного выступления в «Корсаре». Они были так молоды, так полны надежд. Когда всё пошло не так?
Она знала ответ. Всё началось, когда Барышников выбрал Марину для гастролей в Париже. Валентина была техничнее, но Марина... Марина танцевала душой. И публика это чувствовала.
На следующий день Валентина стояла перед зданием дома престарелых «Серебряный возраст». Современное здание с большими окнами и ухоженным садом. Она трижды порывалась уйти, но каждый раз вспоминала слова Айко: «Не для неё — для себя».
— Я хотела бы навестить Марину Сергеевну Воронову, — сказала она администратору.
— Вы родственница?
— Я... старая подруга.
— Комната 247, второй этаж. Лифт направо по коридору.
Валентина шла по коридору, чувствуя, как сердце бьётся всё сильнее. Что она скажет? Как посмотрит в глаза женщине, чью жизнь разрушила?
Она постучала в дверь.
— Войдите! — раздался голос. Всё тот же голос, может, чуть более хриплый.
Марина сидела у окна в инвалидном кресле. Её волосы поседели, но были аккуратно уложены. На ней был элегантный кардиган и юбка. Она повернулась и замерла, увидев Валентину.
— Валя? — в её голосе не было ни удивления, ни гнева. Только... что? Грусть?
— Здравствуй, Марина. Можно мне...
— Конечно, садись. Знаешь, я давно ждала, что ты придёшь.
Валентина опустилась на стул напротив. Слова, которые она готовила всю дорогу, застряли в горле.
— Марина, я... я пришла просить прощения. За то, что случилось в девяносто четвёртом. Это была не случайность. Это я...
— Я знаю, — спокойно перебила её Марина.
Валентина подняла голову, не веря своим ушам.
— Что?
— Я знаю, что это была ты. Знала с самого начала. Масло на ступеньках — это же так очевидно, Валя. К тому же охранник видел тебя в тот вечер в театре, хотя по расписанию тебя там быть не должно было.
— Но... почему ты ничего не сказала?
Марина повернула кресло к окну, глядя на дождь.
— Знаешь, первые месяцы после больницы я мечтала о мести. Представляла, как расскажу всем правду, как тебя выгонят из театра с позором. Но потом... потом я поняла кое-что важное. Твоя месть — та авария — освободила меня.
— Освободила?
— От необходимости быть идеальной. От бесконечной гонки за ролями, за признанием, за аплодисментами. Я всегда танцевала для других — для публики, для критиков, для директора театра. А после аварии, когда врачи сказали, что я никогда больше не встану на пуанты, я впервые задумалась — а чего хочу я?
Она повернулась обратно к Валентине.
— Я стала преподавать. Не технику, а философию танца. Писала книги. Вышла замуж за прекрасного человека — помнишь Игоря из оркестра? У нас двое детей, трое внуков. Я прожила полную, настоящую жизнь, Валя. Жизнь, которой у меня никогда бы не было, если бы я осталась примой.
— Но твоя карьера...
— Карьера — это не жизнь. Ты так и не поняла этого, да? Посмотри на себя — ты добилась всего, о чём мечтала. Стала примой, танцевала все главные партии, купалась в овациях. И что? Ты счастлива?
Валентина молчала. Ответ был очевиден.
— Я простила тебя много лет назад, Валя. Не из благородства, а из эгоизма. Носить в себе ненависть — слишком тяжёлый груз. Но я рада, что ты пришла. Знаешь почему?
Валентина покачала головой.
— Потому что теперь, возможно, ты сможешь простить себя.
Они сидели в тишине, две женщины, чьи жизни когда-то были переплетены амбициями и завистью, а теперь связаны чем-то более глубоким — пониманием.
— Айко Танака умерла, — сказала Валентина. — Она оставила мне наследство и письмо. Она видела всё в тот вечер.
— Айко? Та японская девочка с невероятными прыжками? Надо же. Мир тесен.
— Она написала, что прощение важнее справедливости.
— Мудрая женщина. Жаль, что она ушла так рано.
Валентина достала из сумки конверт.
— Марина, я хочу отдать тебе часть денег, которые оставила Айко. Это справедливо.
Марина рассмеялась — искренне, от души.
— Валя, Валя... Ты так ничего и не поняла. Мне не нужны твои деньги. Или деньги Айко. Игорь оставил мне достаточно, чтобы я ни в чём не нуждалась. Знаешь, что тебе нужно сделать с этими деньгами?
— Что?
— Открой школу. Настоящую школу балета для детей, которые не могут позволить себе платное обучение. Научи их танцевать не для славы, а для радости. Передай им то, что мы с тобой поняли слишком поздно — что танец должен освобождать, а не порабощать.
Валентина смотрела на Марину, и впервые за много лет чувствовала, как тяжёлый камень, лежавший на сердце, начинает растворяться.
— Ты приедешь? В школу, если я её открою? Будешь преподавать философию танца?
— А ты меня приглашаешь?
— Да. Мы могли бы... мы могли бы попробовать начать заново. Не как соперницы, а как...
— Подруги? — Марина улыбнулась. — Знаешь, в нашем возрасте глупо тратить время на старые обиды. Да, я приеду. Но с одним условием.
— Каким?
— Школа будет называться «Школа танца Айко Танака».
Валентина кивнула, чувствуя, как слёзы снова наполняют глаза. Но это были другие слёзы — слёзы освобождения.
Через полгода в Санкт-Петербурге открылась новая балетная школа. На открытии присутствовали многие знаменитости балетного мира, но самым трогательным моментом стало выступление двух пожилых женщин — одна в инвалидном кресле, другая стоя рядом, — которые вместе показывали позиции рук под музыку Чайковского.
Юки Танака прилетела из Токио специально на открытие. Она привезла портрет матери и последнюю запись её танца — импровизацию под японскую флейту, полную грусти и надежды одновременно.
— Мама была бы счастлива, — сказала она Валентине после церемонии.
— Думаешь?
— Знаю. Она всегда говорила, что самый красивый танец — это танец прощения. И сегодня я увидела его.
Валентина стояла в пустом зале после того, как все разошлись. Зеркала отражали её одинокую фигуру бесконечное количество раз. Она подняла руки в пятую позицию, затем медленно опустила их, склонившись в глубоком поклоне — не публике, не критикам, а жизни, которая оказалась мудрее и милосерднее, чем она могла себе представить.
В дверях появилась Марина в своём кресле.
— Идём, — сказала она. — Дети придут завтра в девять утра. Нужно подготовиться к первому уроку.
— О чём ты расскажешь им сначала?
— О том, что танец — это не соревнование. Это разговор души с Вселенной. И о том, что падение — это не конец истории, а начало нового па.
Они вышли из зала вместе — две женщины, которых жизнь развела и свела снова, научив главному: иногда, чтобы исполнить самый красивый танец в жизни, нужно просто отпустить прошлое и позволить музыке прощения вести тебя вперёд.
Школа танца Айко Танака работает до сих пор. За пять лет её существования более трёхсот детей из малообеспеченных семей получили возможность прикоснуться к миру балета. Некоторые из них стали профессиональными танцовщиками, другие выбрали иные пути, но все они помнят главный урок, который преподавали им две пожилые женщины: настоящее искусство рождается не из желания победить, а из стремления выразить то, что невозможно сказать словами.
Валентина Михайловна прожила ещё семь лет. Она умерла тихо, во сне, за неделю до своего семьдесят пятого дня рождения. На её похороны пришли сотни людей — ученики, коллеги, поклонники. Но самую трогательную речь произнесла Марина Сергеевна, всё ещё в своём инвалидном кресле, но полная жизни в свои семьдесят шесть:
— Валентина была сложным человеком. Она совершала ошибки, некоторые из них — непростительные. Но она также обладала редким даром — способностью измениться, признать свою неправоту и искупить вину. В конце концов, разве не в этом заключается истинное величие человека? Не в том, чтобы никогда не падать, а в том, чтобы находить силы подняться и протянуть руку тому, кого ты когда-то толкнул.
После похорон Юки Танака подошла к Марине.
— Вы продолжите вести школу?
— Конечно. Это то, чего хотела бы Валя. И ваша мама тоже.
— Могу я задать вам один вопрос?
— Спрашивайте.
— Вы правда простили её? По-настоящему?
Марина задумалась, глядя на серое петербургское небо.
— Знаете, прощение — это не одномоментный акт. Это процесс, который происходит каждый день. Каждое утро я просыпаюсь и выбираю простить её снова. И с каждым днём это становится всё легче. Потому что я вижу, как её раскаяние превратилось в нечто прекрасное — в школу, где дети учатся танцевать с радостью, а не со страхом. Разве это не лучший памятник человеку — не мраморная статуя, а живое дело, которое продолжает менять жизни к лучшему?
Школа танца Айко Танака стала одной из самых престижных балетных школ Санкт-Петербурга, но она никогда не изменила своему главному принципу — половина мест всегда оставалась для детей из малообеспеченных семей, обучающихся бесплатно.
В фойе школы висят три портрета: Айко Танака — женщины, которая верила в силу прощения; Валентины Петровой — женщины, которая нашла в себе мужество искупить вину; и Марины Вороновой — женщины, которая доказала, что сила духа важнее силы ног.
Под портретами — простая надпись: «Танец — это не то, что мы делаем. Это то, кем мы становимся».