Курский вокзал встретил их обычным декабрьским хаосом — толпы людей с чемоданами, объявления о задержках поездов, запах вокзальной еды и дешёвого кофе. Виктор стоял у табло отправлений, держа в одной руке билет, в другой — сигарету, которую нельзя было курить внутри, но которая давала иллюзию занятости. Он увидел Павла издалека — тот пробирался через толпу, неловко маневрируя между чемоданами, как всегда слегка сутулясь, словно извиняясь за своё существование.
— Нашёл же ты меня в этом муравейнике, — сказал Виктор вместо приветствия.
— Ты всегда стоишь у табло. Даже когда знаешь, с какой платформы поезд. Привычка контролировать, — Павел улыбнулся и протянул руку. Рукопожатие вышло крепким, но коротким — оба не любили сентиментальности.
— До поезда три часа, — Виктор кивнул на часы. — Пойдём куда-нибудь?
— Здесь есть буфет на втором этаже. Помнишь, мы там сидели, когда ты в армию уезжал?
— Это было двадцать восемь лет назад, Паша. Там теперь, наверное, суши-бар.
Но буфет остался. Изменились только цены и лица официанток. Они сели у окна, выходящего на платформы. Виктор заказал коньяк — целую бутылку.
— Последняя бутылка на родине должна быть нормальной, — пояснил он, хотя Павел ничего не спрашивал.
Первую рюмку выпили молча. Коньяк был средний — не плохой, но и не хороший. Такой же, как вся их жизнь последние годы.
— Ольга не пришла? — спросил Павел.
— А зачем? Мы всё выяснили полгода назад. Подписали бумаги, разделили имущество. Она квартиру получила, я — свободу. Честный обмен.
— Двадцать лет вместе...
— Двадцать лет — это не срок, это диагноз, — Виктор усмехнулся. — Мы последние десять лет жили как соседи по коммуналке. Вежливо здоровались на кухне и старались не мешать друг другу жить.
Павел покрутил рюмку в руках. У него на безымянном пальце всё ещё было обручальное кольцо, хотя Марина ушла от него три года назад.
— А работа? Ты же говорил, что в "Мостпроекте" всё наладилось?
— Наладилось. А потом пришёл новый директор, сын чьего-то зятя, и решил, что старые кадры ему не нужны. Сократили половину отдела. Молодые, говорит, эффективнее. Может, и правда эффективнее. Только мосты почему-то начали падать.
За окном проехал состав в депо — пустые вагоны, готовые принять новую партию пассажиров, новые судьбы, новые истории.
— И ты решил в Канаду...
— Там брат двоюродный. Зовёт уже пять лет. Говорит, инженеры нужны, даже в нашем возрасте. Правда, придётся экзамены сдавать, язык подтверждать. Но это лучше, чем здесь охранником в супермаркете.
— Не драматизируй. Ты бы нашёл работу.
— В сорок восемь? После сокращения? Паша, ты в своём книжном магазине от реальности отгородился. Там, за стенами твоей лавки, другой мир. Жестокий и беспощадный к тем, кому за сорок.
Павел налил ещё по рюмке. Коньяк уже не жёг горло — притупил чувства, как и положено алкоголю.
— Помнишь Серёгу Воронова? — вдруг спросил Павел.
— Который с нами в институте учился? Как не помнить. Первый из нашей компании женился.
— Умер в прошлом месяце. Инфаркт. Прямо за рулём.
Виктор помолчал, потом выпил залпом.
— Сколько ему было?
— Как нам. Сорок семь.
— Вот видишь. А я ещё пожить хочу. Пусть в Канаде, пусть с нуля, но пожить. Здесь я медленно умираю, Паша. Каждый день просыпаюсь и думаю — зачем? Ради чего?
— А там будет ради чего?
— Не знаю. Но хотя бы будет шанс узнать.
Официантка принесла нарезку — сыр, колбаса, солёные огурцы. Традиционный набор под крепкий алкоголь. Они машинально стали закусывать, хотя есть не хотелось.
— А помнишь, как мы с тобой и Серёгой на картошку ездили? — Павел явно пытался увести разговор от грустного. — Третий курс, кажется?
— Второй. На третьем уже в стройотряд загнали. Да, помню. Ты там в Ленку влюбился.
— А ты в Светку. Красивая была, рыжая такая.
— Все рыжие красивые в двадцать лет. А в сорок восемь все становятся крашеными блондинками с лишним весом.
— Ты злой стал, Витя.
— Не злой. Усталый. Знаешь, что самое страшное? Я даже не помню, когда последний раз был по-настоящему счастлив. Не доволен, не удовлетворён, а именно счастлив. Наверное, тогда, на картошке.
Павел хотел возразить, сказать что-то ободряющее, но понял, что это будет ложью. Он тоже не помнил.
— У меня дочь родилась, — вдруг сказал Павел.
Виктор поперхнулся коньяком.
— Что? Когда? От кого?
— Два месяца назад. От Кати. Помнишь, я рассказывал, она в магазине у меня работает?
— Той, что на двадцать лет моложе?
— На восемнадцать. Не судите, да не судимы будете.
— Я не сужу. Я завидую. И что, женишься?
— Не знаю. Она не хочет. Говорит, штамп в паспорте ничего не меняет. Может, и права. Мой штамп с Мариной ничего не изменил — она всё равно ушла.
— И как назвали?
— Надежда. Катя настояла. Говорит, красивое имя.
— Красивое, — согласился Виктор и налил ещё. — За Надежду. Пусть у неё всё сложится лучше, чем у нас.
Выпили. За окном начало темнеть — декабрьские сумерки наступали рано, окутывая вокзал и платформы серой пеленой.
— А ты не думал уехать? — спросил Виктор.
— Думал. После развода особенно. Но куда? У меня здесь магазин, пусть маленький, но мой. Покупатели, которые годами ходят. Миссис Петрова каждую пятницу приходит за детективами. Профессор Карелин — за философией. Студенты за учебниками. Это моя маленькая вселенная, Витя. Я её создавал пятнадцать лет. Не могу просто взять и бросить.
— А Катя? Надежда?
— Они тоже часть этой вселенной теперь. Катя вечерами помогает с инвентаризацией, Надюшку в слинге носит. Засыпает под шелест страниц.
Виктор посмотрел на друга с непонятным выражением — то ли с завистью, то ли с жалостью.
— Ты всегда умел довольствоваться малым, Паша.
— А ты всегда хотел большего, чем мог получить. Может, в этом и проблема?
— Может быть. Только поздно уже что-то менять. Билет куплен, вещи отправлены, мосты сожжены. В прямом смысле — я квартиру продал, деньги перевёл.
— Страшно?
— Ужасно. Но оставаться ещё страшнее.
Бутылка опустела наполовину. Они уже не чокались — просто пили, изредка закусывая огурцом. Как в молодости, когда сидели на кухне в общежитии и решали мировые проблемы.
— Знаешь, что я там буду делать в первую очередь? — Виктор смотрел в окно, где зажигались огни. — Куплю собаку. Большую, лохматую. Всегда хотел, но Ольга не разрешала — шерсть, мол, грязь.
— А жить где будешь?
— Сначала у брата. Потом сниму что-нибудь. Может, даже дом за городом. Там это реально, не как у нас.
— Будешь писать?
— Электронная почта — великое изобретение.
— Я не про это. Письма будешь писать? Настоящие, бумажные?
Виктор усмехнулся.
— А ты читать будешь? Настоящие, бумажные?
— Буду. У меня же книжный магазин. Привык к бумаге.
— Тогда буду. Раз в месяц. Обещаю.
— И я отвечать буду. Расскажу, как Надюшка растёт.
— И про миссис Петрову с её детективами.
— И про профессора Карелина.
Они помолчали. До поезда оставалось полтора часа. Бутылка была почти пуста.
— Витя, а ты правда думаешь, что там будет лучше?
— Не знаю. Но точно будет по-другому. А мне сейчас нужно именно другое. Понимаешь, я последние годы живу по инерции. Встаю, иду на работу, возвращаюсь, смотрю телевизор, ложусь спать. И так по кругу. Даже когда Ольга ушла, ничего не изменилось. Просто ужинать стал один.
— Одиночество — это не всегда плохо.
— Плохо, когда оно становится привычкой. Когда ты уже не помнишь, каково это — ждать кого-то домой. Радоваться чьему-то приходу. Делиться не только квартирой, но и мыслями, чувствами, мечтами.
— С Ольгой вы же делились...
— Первые годы — да. Потом всё меньше и меньше. А последние лет пять вообще жили параллельными жизнями. Она со своими подругами, йогой и психологическими тренингами. Я со своими чертежами, бутылкой виски и футболом по телевизору.
Павел кивнул. Он понимал. С Мариной было похоже, только закончилось раньше.
— Знаешь, о чём я думаю? — продолжил Виктор. — Мы с тобой прожили почти полвека, а что после нас останется? У тебя хоть дочь теперь есть, магазин. А у меня? Несколько мостов, которые я помогал проектировать, и которые снесут лет через двадцать, чтобы построить новые.
— Не преуменьшай. Мосты — это важно. Они соединяют берега, людей.
— Красиво сказано. Жаль, что я сам ни с кем соединиться не смог. Даже с женой за двадцать лет.
Официантка подошла спросить, не нужно ли чего ещё. Они отказались. Время поджимало.
— Пойдём на платформу? — предложил Павел.
— Рано ещё. Допьём сначала.
Они разлили остатки коньяка. Последние рюмки на родине.
— За что пьём? — спросил Павел.
— За тех, кого нет. За Серёгу Воронова. За нашу молодость. За то, что было хорошего.
— И за то, что будет.
— Оптимист.
— Кто-то же должен им быть в нашей компании.
Выпили. Виктор достал пачку сигарет, закурил.
— На платформе можно, — сказал он, словно оправдываясь.
Они спустились вниз. Народу стало ещё больше — вечерние поезда увозили людей из столицы в разные концы страны и мира. Виктор остановился у электронного табло.
— Третья платформа, — прочитал Павел. — Через сорок минут посадка.
Они медленно пошли к платформе. Виктор катил за собой чемодан — небольшой, с самым необходимым. Остальное отправил контейнером.
— Налегке едешь, — заметил Павел.
— А зачем тащить прошлое с собой? Там всё новое куплю.
— Фотографии взял?
— Несколько. Родителей, наш выпускной. Больше ничего не хочу помнить.
Платформа была полупустая — до посадки ещё было время. Они встали у края, глядя на рельсы, уходящие в темноту.
— Помнишь, как мы в детстве монетки на рельсы клали? — спросил Павел.
— Помню. Ты всегда пятаки клал, жадина.
— А ты рубли. Транжира.
Они улыбнулись. Первый раз за вечер искренне, без горечи.
— Паша, скажи честно, — Виктор повернулся к другу. — Я правильно делаю?
— А что значит правильно? Правильно для кого? Если для себя — то да. Если для Ольги — ей всё равно. Если для меня — мне будет тебя не хватать.
— И мне тебя. Ты единственный, кто пришёл проводить.
— Больше и некому. Мы остались вдвоём из той компании. Серёга умер, Мишка в Германии уже десять лет, Толик спился.
— Весёлая картина.
— Зато честная.
Объявили посадку. Люди потянулись к вагонам. Виктор не двигался.
— Иди, — сказал Павел. — А то без места останешься.
— Плацкарт. Какая разница, где сидеть.
Но всё же пошёл. Павел шёл рядом. У вагона остановились.
— Ну вот, — сказал Виктор.
— Ну вот, — эхом отозвался Павел.
Они обнялись. Коротко, по-мужски, похлопав друг друга по спине.
— Пиши, — сказал Павел.
— Буду. И ты пиши. Про Надюшку, про магазин, про всё.
— Договорились.
Виктор поднялся в вагон, прошёл к своему месту. Бросил чемодан на верхнюю полку, сел у окна. Павел всё стоял на платформе, руки в карманах, воротник поднят — декабрьский ветер пробирал до костей.
Поезд тронулся. Медленно, словно нехотя. Виктор прильнул к окну. Павел поднял руку — не машет, просто поднял в прощальном жесте. Виктор ответил тем же.
Платформа поплыла назад. Павел становился всё меньше — сначала человек, потом фигура, потом точка. Потом исчез совсем.
Виктор откинулся на спинку сиденья. В купе было душно, пахло железной дорогой — смесью угля, машинного масла и человеческих судеб. Напротив устраивалась полная женщина с огромными сумками. Сверху уже храпел какой-то мужик. Обычный российский плацкарт.
"Двадцать часов до границы, — подумал Виктор. — Двадцать часов, чтобы попрощаться с этой жизнью."
Он достал из кармана телефон. Одно непрочитанное сообщение. От Павла: "Удачи, старик. И помни — дом там, где тебя ждут. Даже если это книжный магазин в Москве."
Виктор усмехнулся, спрятал телефон. За окном мелькали огни пригородов. Где-то там остался его мост — последний, который он проектировал. Красивый мост, надёжный. Простоит лет пятьдесят, если повезёт.
"А может, и дольше, — подумал он. — Может, когда-нибудь по нему пройдёт Надежда, дочь Павла. Пройдёт и не узнает, что его проектировал друг её отца. Который уехал в Канаду искать новую жизнь, но так и не нашёл. Или нашёл. Кто знает?"
Женщина напротив достала термос, разливала чай. Предложила Виктору. Он отказался — после коньяка не хотелось.
— Далеко едете? — спросила она.
— В Канаду.
— Ой, как далеко! К родственникам?
— Можно и так сказать. К двоюродному брату.
— Надолго?
Виктор помолчал, глядя в темноту за окном.
— Навсегда, — сказал он и сам удивился, как спокойно это прозвучало. Словно он говорил не о конце одной жизни и начале другой, а о чём-то обыденном, вроде покупки билета в один конец.
Женщина цокнула языком, покачала головой.
— Тяжело, наверное, всё бросать.
— Тяжелее оставаться, — ответил Виктор.
Она не стала расспрашивать дальше — в плацкарте свои законы вежливости. Достала книгу, углубилась в чтение.
Виктор закрыл глаза. Стук колёс убаюкивал. "Ту-дум, ту-дум, ту-дум." Как сердцебиение. Как отсчёт оставшегося времени.
Он думал о Павле, который сейчас, наверное, едет домой на метро. О маленькой Надежде, которая спит в слинге, пока её мать раскладывает книги по полкам. О миссис Петровой с её детективами. О профессоре Карелине с его философией. О маленькой вселенной книжного магазина, где всегда пахнет бумагой и типографской краской.
И о себе — сорокавосьмилетнем инженере, который едет через полмира, чтобы начать сначала. Без гарантий, без уверенности, без ничего, кроме надежды, что там, за океаном, его ждёт что-то лучшее.
Или хотя бы другое.
Поезд набирал скорость, унося его прочь от всего, что было дорого и привычно. От друзей, которых осталось так мало. От мостов, которые он строил. От могил родителей, которые он больше никогда не навестит.
"Прости, мама, — подумал он. — Я больше не могу здесь. Я задыхаюсь."
За окном проносились огни какого-то города. Или посёлка. В темноте было не разобрать. Просто огни — жёлтые точки в чёрном бархате ночи. В каждой точке — чья-то жизнь, чья-то судьба, чьи-то радости и горести.
А он едет мимо. Транзитный пассажир в чужих судьбах.
Телефон завибрировал. Ещё одно сообщение от Павла. Фотография — он и маленькая Надежда. Она смеётся, беззубым ртом, а он смотрит на неё с такой нежностью, какой Виктор никогда у него не видел.
Подпись: "Чтобы не забывал, ради чего стоит жить."
Виктор улыбнулся, спрятал телефон. Закрыл глаза и попытался уснуть. Завтра будет граница. Потом — самолёт. Потом — новая жизнь.
А пока — только стук колёс, покачивание вагона и двадцать часов, чтобы проститься с прошлым.
"Ту-дум, ту-дум, ту-дум."
Как сердцебиение.
Как обещание.
Как прощание.