Поезд тронулся с лёгким толчком, и Москва начала медленно отползать назад, словно старая, надоевшая жизнь. Михаил Петрович поставил потёртый кожаный чемодан на верхнюю полку и сел у окна. В кармане пиджака лежала фляжка с коньяком — французским, купленным в дьюти-фри Франкфурта. Последняя роскошь перед возвращением в реальность.
Дверь купе резко открылась. Женщина — растрёпанная, с размазанной тушью, тащила за собой два огромных чемодана. Она остановилась, тяжело дыша, и посмотрела на него так, словно он занял её законное место.
— Простите, — сказала она, сверившись с билетом. — Кажется, мы соседи на ближайшую неделю.
— Вера Николаевна, — прочитал Михаил на её билете, когда она полезла устраивать багаж. — Позвольте помочь.
— Справлюсь.
Но чемодан был слишком тяжёлым, и она чуть не упала. Михаил поймал её за локоть — острый, птичий локоть сквозь тонкую ткань блузки.
— Спасибо, — буркнула она и села напротив, сразу же доставая сигареты. — Вы не против?
— Курите.
Она закурила жадно, как человек, который долго сдерживался. За окном проплывали последние московские пригороды — серые, безликие, одинаковые. Михаил достал фляжку.
— Коньяк?
Вера посмотрела на него внимательно, словно оценивая, можно ли доверять попутчику с хорошим коньяком.
— А что, начнём сразу с тяжёлой артиллерии?
— Жизнь слишком коротка для плохого алкоголя.
— И слишком длинна для хорошего брака, — добавила она, принимая фляжку.
Они выпили молча. Коньяк был действительно хорошим — обжигающим, с долгим послевкусием дуба и ванили. Вера закашлялась.
— Крепкий.
— Сорок градусов французского утешения.
— Утешения... — она усмехнулась. — Забавное слово. Как будто можно утешить то, что уже мертво.
Проводник Павел — седой, с лицом, изборождённым морщинами, как старая карта, — принёс чай в подстаканниках.
— До Владивостока едете? — спросил он, раскладывая белье.
— До конца, — ответил Михаил.
— Это хорошо, — кивнул Павел. — Поезд любит, когда едут до конца. Половинчатые маршруты — это как недопитый чай. Ни вкуса, ни смысла.
Когда он ушёл, Вера рассмеялась — нервно, с надрывом.
— Философ-проводник. Только этого не хватало. Словно в плохой пьесе Чехова.
— Вы актриса? — спросил Михаил, заметив, как театрально она жестикулирует.
— Была. Теперь — беженка. Беру от московской сцены и московского мужа. Оба оказались картонными декорациями.
Она снова закурила. За окном уже стемнело, и в стекле отражалось усталое лицо — красивое когда-то, но измученное бессонницей и слезами.
— А вы? — спросила она. — Тоже бежите?
— Возвращаюсь. После пятнадцати лет в Германии.
— Строили им автобаны?
— Мосты. Я инженер-мостостроитель. Строил переправы через Рейн.
— Романтично. А почему возвращаетесь?
Михаил пожал плечами. В Германии остались построенные мосты, пустая квартира в Мюнхене и женщина, которая устала ждать, когда он наконец решит, где его дом.
— Виза кончилась, — соврал он.
— У всех нас кончаются визы, — философски заметила Вера. — Временные разрешения на временное счастье.
Поезд набирал скорость. Колёса выстукивали монотонный ритм — та-дам, та-дам, та-дам. Как сердцебиение железного зверя, уносящего их всё дальше от прошлого.
— Знаете, что самое ужасное? — сказала Вера после третьего глотка коньяка. — Когда понимаешь, что любовь кончилась не вчера и не месяц назад. Она умерла давно, а ты всё это время жил с трупом. Спал с ним, ел за одним столом, планировал отпуск.
— И что заставило уехать именно сейчас?
— Он назвал меня именем другой. Во сне. Банально, правда? Как в дешёвом романе. Но знаете, иногда банальность — это просто концентрированная правда.
Михаил кивнул. У него тоже была своя банальная правда — Грета плакала на вокзале в Мюнхене, а он не смог заставить себя остаться. Не смог и объяснить, почему уезжает.
— Расскажите про мосты, — попросила Вера. — Мне нужно думать о чём-то... прочном.
И он рассказывал. О расчётах нагрузки, о бетоне и стали, о том, как важно правильно распределить вес. О мосте через Рейн возле Кёльна, который строили три года. О том, как страшно было первый раз пройти по готовой конструкции, чувствуя, как она едва заметно вибрирует под ногами.
— Мост — это всегда компромисс, — говорил он. — Между берегами, между прочностью и гибкостью, между красотой и функциональностью.
— Как брак, — усмехнулась Вера.
— Нет. Мост честнее. Он либо стоит, либо рушится. Без полумер.
На второй день пути они уже завтракали вместе в вагоне-ресторане. Вера заказала яичницу и крепкий кофе, Михаил — кашу и чай. За окном проплывала бесконечная русская равнина — поля, перелески, редкие деревни с покосившимися заборами.
— Красиво, — сказала Вера. — Так красиво, что хочется плакать.
— Это Россия. Она всегда заставляет плакать — от красоты или от безысходности.
— Или от того и другого одновременно.
К ним подсел Павел-проводник — его перерыв. Заказал чай и сушки.
— Далеко едете, — заметил он. — Это хорошо. В дороге человек становится честнее. Некуда спрятаться от себя.
— А вы давно работаете? — спросила Вера.
— Двадцать восемь лет. Видел всякое. Свадьбы справляли в купе, детей рожали, умирали тоже. Поезд — это жизнь в миниатюре. Только сжатая во времени.
— И что самое важное вы поняли за эти годы? — спросил Михаил.
Павел задумался, помешивая сахар в стакане.
— Что все едут куда-то. Но мало кто знает — куда именно. Билет есть, станция назначения написана, а вот зачем туда — неизвестно.
Вечером третьего дня они пили уже водку — купленную на станции в Перми. Сидели в купе, смотрели на проносящийся за окном Урал — тёмные горы на фоне закатного неба.
— Знаете, я ведь беременна была, — вдруг сказала Вера. — Три месяца назад. Потеряла. Или избавилась — уже не помню, что себе говорила тогда.
Михаил молчал. Что тут скажешь?
— Он даже не заметил. Представляете? Я неделю в больнице провела, сказала — на гастролях. Вернулась — он спросил, как прошло. Я ответила: прекрасно, овации. И он поверил.
— Вера...
— Не надо. Не жалейте. Жалость — это последнее, что мне нужно. Просто... иногда нужно сказать вслух. Чтобы стало реальным. А то кажется, что это было с кем-то другим.
Она встала, пошатнувшись, и вышла в коридор. Михаил видел, как она стоит у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Тонкая фигура в полумраке вагона, окружённая дребезжанием поезда и бесконечностью русской ночи.
Он вышел к ней, встал рядом.
— В Германии, — сказал он тихо, — у меня был сын. От первого брака. Погиб в автокатастрофе десять лет назад. Ему было девятнадцать.
Вера повернулась к нему. В полутьме её глаза блестели — то ли от слёз, то ли от водки.
— Как его звали?
— Андрей. Хотел стать музыкантом. Играл на саксофоне.
— Саксофон — это красиво.
— Да. Особенно ночью. Соседи жаловались, но я любил слушать, как он упражняется. Теперь не могу слышать саксофон. Сразу ухожу.
Они стояли молча. Поезд нёсся сквозь ночь, унося их боль всё дальше на восток, но она никуда не девалась — просто растягивалась на километры, как рельсы за окном.
— Пойдёмте спать, — сказала Вера. — Завтра новый день. Новые станции.
В купе она легла на нижнюю полку, он — на верхнюю. Слышно было, как она ворочается, вздыхает. Потом затихла.
— Михаил?
— Да?
— Спасибо. За сына. За то, что рассказали.
— Спокойной ночи, Вера.
На четвёртый день они проезжали Сибирь. Бесконечная тайга, изредка прерываемая полустанками с загадочными названиями. Вера читала книгу — потрёпанный томик Ремарка, "Три товарища".
— Перечитываю в сотый раз, — призналась она. — Всё жду, что финал изменится.
— Не изменится.
— Знаю. Но вдруг? Вдруг Пат выживет, и они уедут к морю?
— Если бы она выжила, это была бы другая книга. О другой любви.
— Вы правы. Наверное, мы любим трагедии, потому что в жизни всё слишком... обыденно. Нет красивых смертей, красивых расставаний. Есть просто конец.
Вечером Павел принёс самовар — настоящий, медный.
— Последний рейс везу, — сказал он. — На пенсию ухожу. Решил — пусть пассажиры чай из самовара попьют. Как в старые времена.
Они пили чай с баранками, и Павел рассказывал о своих поездках. О том, как однажды застряли в снегах под Омском на трое суток, и пассажиры сдружились так, что потом годами переписывались. О влюблённой паре, которая поссорилась в Москве и помирилась во Владивостоке. О старом профессоре, который ехал умирать домой и всю дорогу писал мемуары.
— Поезд — это такое место, где время идёт по-другому, — говорил он. — Снаружи — одна скорость, внутри — другая. И люди успевают прожить маленькую жизнь. Иногда более настоящую, чем та, большая.
На пятый день Вера получила СМС. Прочитала, усмехнулась и показала Михаилу: "Где ты? Вернись. Поговорим".
— Ответите?
— Нет. Пусть думает, что я умерла. Или улетела на Марс. Или превратилась в тыкву. Какая разница?
— А если он вас любит?
— Любит? — она рассмеялась. — Он любит идею меня. Красивую актрису, которая украшает его жизнь. Как дорогая картина в гостиной. А то, что картина страдает, мечтает, стареет — это неудобные подробности.
Они проезжали Байкал. Огромное озеро блестело на солнце, как расплавленное серебро. Поезд шёл медленно, словно давая пассажирам насладиться видом.
— Красиво до боли, — сказала Вера.
— Да.
— Знаете, я ведь еду к сестре. Она живёт в Владивостоке уже десять лет. Муж — моряк, дети, собака, огород. Всё как положено. Она звала меня давно — приезжай, говорит, начнёшь сначала. А я всё не могла решиться. Казалось — вот-вот всё наладится в Москве.
— И что изменилось?
— Я устала надеяться. Устала играть роль счастливой жены. Устала от декораций. Хочется чего-то... настоящего. Пусть простого, но настоящего.
— А театр?
— Театр везде. Можно и во Владивостоке играть. Или вообще не играть. Жить.
— Это страшно — начинать сначала.
— Страшнее — не начинать. Тащить этот груз до самой смерти.
Михаил кивнул. Он тоже начинал сначала — в пятьдесят два, без семьи, без иллюзий, с чемоданом вещей и папкой чертежей мостов, которые больше никогда не построит.
Шестой день. До Владивостока оставались сутки. Они уже не говорили много — всё было сказано. Сидели в купе, пили чай, смотрели в окно. Иногда Вера читала вслух из своего Ремарка:
— "Последняя остановка. Больше ехать некуда. Дальше — только океан".
— Это не из "Трёх товарищей".
— Нет. Это я сама придумала. Но могло бы быть, правда?
Вечером они в последний раз выпили коньяк. Фляжка опустела.
— За что выпьем? — спросила Вера.
— За дорогу.
— За дорогу, которая кончается.
— Все дороги кончаются. Но начинаются новые.
— Философ. Вы заразились от Павла.
Они чокнулись. Коньяк был всё таким же — обжигающим, с долгим послевкусием.
— Знаете, — сказала Вера, — я рада, что мы ехали вместе. Одной было бы... невыносимо.
— Взаимно.
— Будете скучать?
— Буду.
— Врёте. Забудете через неделю.
— Не забуду. Некоторые встречи не забываются.
Она посмотрела на него долгим взглядом.
— Можно я вас поцелую? Просто так. На память.
И не дожидаясь ответа, поднялась, подошла к нему и коснулась губами его щеки. Легко, как касается бабочка.
— Спасибо, — прошептала она. — За всё.
Последняя ночь. Они не спали — слишком близок был конец пути. Сидели у окна, смотрели на проносящуюся мимо темноту, изредка прерываемую огнями станций.
— Что будете делать во Владивостоке? — спросила Вера.
— Не знаю. Найду работу. Сниму квартиру. Буду жить.
— Просто жить?
— А что ещё остаётся?
— Ничего, наверное. Просто жить — это уже немало.
Рассвет застал их в пригороде Владивостока. Город просыпался — серые дома, порт, корабли на рейде. Пахло морем и новой жизнью.
— Вот и всё, — сказала Вера, собирая вещи.
— Да.
— Обменяемся телефонами?
— Зачем? Мы сказали друг другу всё, что могли. Остальное — уже другая история.
Она кивнула.
— Вы правы. Некоторые истории хороши именно тем, что заканчиваются вовремя.
Поезд подъезжал к перрону. Павел зашёл попрощаться.
— Ну вот и приехали, — сказал он. — Конец маршрута.
— Спасибо, Павел, — сказала Вера. — За чай, за самовар, за мудрость.
— Какая мудрость? Просто жизнь длинная, вот и накопилось кое-что.
Поезд остановился. Резко, с лязгом, словно не хотел отпускать своих пассажиров. Вера взяла чемоданы.
— Прощайте, Михаил.
— Прощайте, Вера. Удачи вам.
— И вам.
Она вышла из купе, но обернулась в дверях:
— Знаете, а Пат всё-таки стоило выжить. Даже если бы это была другая история.
И ушла. Михаил видел в окно, как она идёт по перрону — прямая спина, высоко поднятая голова. Потом скрылась в толпе.
Он вышел из поезда последним. Владивосток встретил его солёным ветром и криками чаек. Где-то здесь начиналась его новая жизнь. Без мостов через Рейн, без Греты, без прошлого.
Только с памятью о семи днях в поезде и женщине по имени Вера, которая читала Ремарка и верила, что можно изменить финал.
Михаил поднял чемодан и пошёл к выходу с вокзала. Позади остался поезд — железный ковчег, в котором две одинокие души проплыли через всю Россию, чтобы найти и снова потерять друг друга.
Но некоторые потери стоят того, чтобы их пережить.
Он обернулся в последний раз. Поезд уже готовился к обратному рейсу. Павел стоял у вагона, махал рукой. Михаил махнул в ответ.
Потом развернулся и пошёл навстречу новой жизни. В кармане всё ещё лежала пустая фляжка из-под коньяка. Он не стал её выбрасывать.
На память.