Виктор Павлович вошёл в квартиру ровно в восемнадцать часов тридцать две минуты. Снял ботинки. Правый, потом левый. Поставил на третью полку обувницы. Повесил куртку на вторую вешалку слева. Достал из кармана связку ключей, положил в керамическую тарелочку в форме листа. Тарелочка стояла на тумбочке в прихожей уже четырнадцать лет. Её подарила тёща на новоселье.
— Это я, — произнёс он в пространство квартиры.
Из кухни донеслось:
— Мой руки. Через пятнадцать минут ужин.
Елена Андреевна резала морковь. Кубиками. Каждый кубик — пять на пять миллиметров. Она научилась резать ровно, без линейки. Морковь падала на разделочную доску с тихим стуком. Тук. Тук. Тук. Как метроном. Суп уже варился. Пар поднимался из кастрюли, оседал на кафеле мелкими каплями. Кафель был бежевый, с рисунком в виде кофейных зёрен. Они выбирали его вместе, в строительном гипермаркете. Тогда ещё Максиму было восемь, а Насте — пять.
Максим сидел в своей комнате. На мониторе — игра. Персонаж бежал по коридору, стрелял в монстров. Пиф-паф. Монстр падал, из него выпадали монеты и аптечка. Максим собирал монеты. Аптечку не брал — здоровье полное. В наушниках играла музыка. Что-то электронное, без слов. Бум-тс-бум-тс. На столе — учебник физики. Открыт на странице сто четырнадцать. Параграф "Законы термодинамики". Максим не читал. Завтра контрольная. Он не готовился.
— Макс! Ужинать! — крикнула мать из кухни.
Максим снял наушники. Поставил игру на паузу. Персонаж замер посреди прыжка. В воздухе. Нелепо раскинув руки.
Настя лежала на кровати. Смотрела в потолок. На потолке — люстра. Пять лампочек. Одна перегорела месяц назад. Отец обещал поменять. Не поменял. Настя считала трещинки на потолке. Насчитала восемнадцать. Вчера было семнадцать. Или она ошиблась вчера. Или сегодня. В животе урчало. Она не ела с утра. В школьной столовой давали гречку с котлетой. Котлета была серая. Гречка — разваренная. Настя выбросила поднос в мусор. Училка по биологии видела. Сказала: "Нехорошо выбрасывать еду". Настя пожала плечами.
— Настя! Иди ужинать! — голос матери.
Настя встала. Посмотрела в зеркало. Прыщ на лбу. Вчера его не было. Или был, но маленький. Сегодня — большой, красный. Как третий глаз. Настя потрогала. Больно. Пошла на кухню.
Стол был накрыт. Четыре тарелки. Четыре ложки. Четыре стакана. Салфетки в салфетнице. Салфетница в виде лебедя. Тоже подарок тёщи. Хлеб нарезан. Ровными кусками. Толщина — один сантиметр. Елена Андреевна любила порядок.
Виктор Павлович уже сидел на своём месте. Во главе стола. Смотрел в окно. За окном — такая же девятиэтажка. В окнах напротив горел свет. Люди ужинали. Или смотрели телевизор. Или ругались. Или занимались любовью. Или просто сидели. Как он.
Максим вошёл, сел справа от отца. Достал телефон. Начал листать ленту. Картинки мелькали. Котики. Мемы. Новости. Котики. Реклама. Опять котики.
— Телефон убери, — сказала Елена Андреевна.
Максим убрал. Положил рядом с тарелкой. Экраном вниз.
Настя села напротив брата. Елена Андреевна разливала суп. Половник опускался в кастрюлю, поднимался, наклонялся над тарелкой. Суп лился тонкой струйкой. В супе — фрикадельки. Круглые. Одинаковые. Как шарики для пинг-понга, только мясные.
— Приятного аппетита, — сказала Елена Андреевна, садясь.
— Приятного аппетита, — ответили все.
Начали есть. Ложки стучали о тарелки. Звук был ритмичный. Тук-тук. Тук-тук. Как стук колёс поезда. Виктор Павлович ел медленно. Пережёвывал каждый кусок тридцать два раза. Так советовал врач. Для пищеварения.
— Как день прошёл? — спросила Елена Андреевна.
Вопрос был адресован пространству. Каждый мог ответить. Или не отвечать.
— Нормально, — сказал Виктор Павлович.
— У меня контрольная завтра, — сказал Максим.
— По какому предмету? — спросила мать.
— Физика.
— Готов?
— Да.
Это была ложь. Все знали, что это ложь. Но никто не сказал.
Настя молчала. Ела суп. Фрикадельки откладывала на край тарелки.
— Настя, ешь фрикадельки, — сказала мать.
— Не хочу.
— Это белок. Тебе нужен белок.
— Не хочу.
— Ешь.
— Не буду.
Повисла пауза. Ложки перестали стучать. Все смотрели на Настю. Настя смотрела в тарелку. На краю тарелки — пять фрикаделек. Они остывали.
— Настя, не капризничай, — сказал отец.
Его голос был ровный. Без эмоций. Как голос диктора, читающего прогноз погоды.
— Я не капризничаю. Я не хочу есть фрикадельки.
— Но ты всегда ешь фрикадельки, — сказала мать.
Это была правда. Настя всегда ела фрикадельки. С трёх лет. Когда у неё прорезались все зубы, и она могла жевать мясо.
— Сегодня не хочу.
— Почему?
— Просто не хочу.
Елена Андреевна посмотрела на мужа. Виктор Павлович посмотрел на жену. Максим посмотрел в телефон. Телефон лежал экраном вниз, но Максим всё равно смотрел.
— Хорошо, — сказала мать. — Не ешь.
Но это было не хорошо. Все чувствовали, что это не хорошо. Нарушился порядок. Порядок, который существовал годами. Завтрак в семь тридцать. Обед в час дня (в выходные). Ужин в семь вечера. По понедельникам — суп с фрикадельками. По вторникам — гречка с котлетой. По средам — макароны с сыром. По четвергам — рыба с картошкой. По пятницам — плов. По субботам — пельмени. По воскресеньям — что-нибудь праздничное. Курица. Или утка. На Новый год — оливье.
Продолжили есть. Но ритм сбился. Ложки стучали вразнобой. Тук. Тук-тук. Тук. Как будто каждый ел свой собственный суп. В своей собственной реальности.
— На работе сокращения намечаются, — вдруг сказал Виктор Павлович.
Все подняли головы. Отец редко говорил за ужином. Только отвечал на вопросы.
— Кого сократят? — спросила Елена Андреевна.
— Пока неизвестно. Говорят, процентов двадцать.
— Тебя не тронут?
— Не знаю.
Опять повисла тишина. Настя взяла одну фрикадельку вилкой. Поднесла ко рту. Понюхала. Опустила обратно.
— Они пахнут странно, — сказала она.
— Как странно? — спросила мать.
— Не знаю. Странно.
Елена Андреевна взяла фрикадельку из кастрюли. Понюхала. Попробовала.
— Нормально пахнут. Нормальный вкус.
— Мне кажется, странно.
— Тебе кажется.
Максим доел суп. Встал.
— Можно я пойду? У меня физика.
— Иди, — сказала мать.
Максим ушёл. Через минуту из его комнаты донеслись звуки стрельбы. Пиф-паф. Пиф-паф.
— Он же говорил, что готов, — сказал Виктор Павлович.
— Он всегда так говорит, — ответила Елена Андреевна.
Настя встала.
— Я тоже пойду.
— Ты не доела.
— Я не голодная.
— Настя, сядь. Доешь суп.
— Без фрикаделек?
— С фрикадельками.
— Я же сказала, не хочу.
— Настя!
Голос матери стал громче. Не крик. Но почти.
Настя села. Взяла ложку. Зачерпнула бульон. Без фрикаделек. Поднесла ко рту. Проглотила.
— И фрикадельки.
Настя посмотрела на мать. Мать смотрела на Настю. Отец смотрел в окно. В окне напротив кто-то выключил свет. Потом включил. Потом опять выключил.
— Мам, ну что ты пристала? Не хочет человек фрикадельки — и не надо.
Это сказал Максим. Он стоял в дверном проёме. В руке — стакан. Пришёл за водой.
— Не твоё дело, — сказала мать.
— Почему не моё? Она же моя сестра.
— Максим, иди в комнату.
— Мам, ты чего? Из-за фрикаделек?
— Это не из-за фрикаделек.
— А из-за чего?
Елена Андреевна молчала. Она сама не знала, из-за чего. Из-за порядка? Из-за того, что всё должно быть как всегда? Из-за страха, что если Настя не съест фрикадельки, то что-то случится? Что? Землетрясение? Война? Конец света?
— Просто съешь фрикадельки, — сказала она устало.
Настя взяла вилку. Наколола фрикадельку. Поднесла ко рту. Откусила половину. Жевала долго. Очень долго. Как будто считала жевательные движения. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Проглотила.
— Довольна? — спросила она.
— Не говори с набитым ртом, — автоматически ответила мать.
Но рот Насти был пуст.
Виктор Павлович встал. Отнёс тарелку в раковину. Включил воду. Начал мыть. Движения были механические. Губка двигалась по кругу. По часовой стрелке. Три круга — переворот тарелки. Опять три круга. Ополоснуть. Поставить в сушилку.
— Я помою, — сказала Елена Андреевна.
— Я уже мою.
Он вымыл свою тарелку. Ложку. Стакан. Вытер руки. Полотенце висело на крючке. Всегда на том же крючке. Четырнадцать лет.
— Я телевизор посмотрю, — сказал он.
Ушёл в комнату. Через секунду заработал телевизор. Новости. Диктор говорил про курс доллара. Доллар рос. Или падал. Виктор Павлович не вслушивался.
Максим налил воды. Выпил. Поставил стакан в раковину.
— Настька, пойдём ко мне, покажу прикол.
Настя посмотрела на мать. Мать кивнула. Настя встала. На тарелке осталось четыре с половиной фрикадельки. Они совсем остыли. Жир застыл белыми пятнами.
Елена Андреевна осталась одна. Сидела за столом. Смотрела на фрикадельки в тарелке дочери. Потом взяла вилку. Съела одну. Холодная. Безвкусная. Как пенопласт. Съела вторую. Третью. Четвёртую. Половинку.
Встала. Собрала посуду. Начала мыть. Губка двигалась по кругу. Против часовой стрелки. Она всегда мыла против часовой. А Виктор — по часовой. Это она заметила ещё в первый год совместной жизни. Хотела сказать. Не сказала. Так и мыли. Он — по, она — против.
Из комнаты Максима донёсся смех. Настя смеялась. Редко смеялась в последнее время. Елена Андреевна прислушалась. Смех был настоящий. Не наигранный.
Вымыла посуду. Протёрла стол. Выключила свет. Только маленькая лампочка осталась гореть. Над плитой. Чтобы ночью, если кто пойдёт пить, не включать большой свет.
Прошла в спальню. Виктор Павлович уже лежал. На своей половине. Читал книгу. Детектив. Из тех, что продают в переходах. На обложке — мужчина с пистолетом. Женщина в красном платье. Название большими буквами: "Смерть в полночь".
— Что читаешь? — спросила она, хотя видела.
— Детектив.
— Интересный?
— Нормальный.
Елена Андреевна переоделась. Сняла юбку. Блузку. Бюстгальтер. Надела ночную рубашку. Ситцевую. С мелкими цветочками. Легла на свою половину.
— Виктор.
— М?
— Как думаешь, с Настей всё в порядке?
— А что с ней?
— Не знаю. Странная какая-то.
— Подростковое.
— Наверное.
Полежали молча. Виктор Павлович перевернул страницу. На странице кто-то кого-то убивал. Или уже убил. Елена Андреевна не вчитывалась.
— Спать буду, — сказала она.
— Спи.
Выключила свет со своей стороны. Закрыла глаза. В темноте было слышно, как работает холодильник. Гудит ровно. Потом щёлкнет — и тишина. Потом опять загудит.
В комнате Максима всё ещё шла стрельба. Пиф-паф. Пиф-паф. Елена Андреевна хотела встать, сказать, чтобы выключил. Поздно уже. Завтра школа. Не встала. Устала.
Настя лежала у себя. Опять считала трещины. Девятнадцать. Точно девятнадцать. Новая появилась. Или старая стала длиннее, и она считает её за две.
В животе урчало. Есть хотелось. Но вставать не хотелось. На кухне в холодильнике лежат фрикадельки. Мама наделала впрок. Завтра опять суп с фрикадельками. Хотя завтра вторник. По вторникам — гречка с котлетой. Но фрикадельки остались. Значит, будут фрикадельки.
Настя закрыла глаза. Представила, как завтра не пойдёт в школу. Скажет, что болеет. Голова. Или живот. Живот лучше. Живот не проверишь. Мама поверит. Или не поверит, но сделает вид. Останется дома. Будет лежать. Считать трещины. Двадцать. Тридцать. Сорок. Сто. Тысяча.
Открыла глаза. Встала. Пошла на кухню. Тихо, чтобы не разбудить. Открыла холодильник. Свет ударил в глаза. Фрикадельки лежали в контейнере. Круглые. Одинаковые. Как планеты в солнечной системе. Только мясные.
Взяла одну. Холодную. Откусила. Жевала. Вкус был обычный. Мясо. Лук. Соль. Перец. Ничего странного. Съела. Взяла вторую. Съела. Третью. Четвёртую. Пятую.
Закрыла холодильник. Пошла обратно. В коридоре столкнулась с отцом. Он шёл в туалет. Или из туалета. В темноте не разобрать.
— Не спишь? — спросил он.
— Есть хотелось.
— Поела?
— Да.
— Что ела?
— Фрикадельки.
Он хмыкнул. Или кашлянул. В темноте не разобрать.
— Спи.
— Спокойной ночи, пап.
— Спокойной ночи.
Разошлись. Настя — в свою комнату, Виктор Павлович — в спальню. Лёг. Елена Андреевна не проснулась. Или проснулась, но не подала виду. Дышала ровно. Размеренно. Вдох — четыре секунды. Выдох — четыре секунды. Пауза — две секунды.
Виктор Павлович смотрел в потолок. В темноте потолок был чёрный. Как космос. Без звёзд. Думал про сокращения. Кого сократят? Петрова? Иванова? Его? Всех? Завод закроют, а их выкинут на улицу. Будет искать работу. В пятьдесят два. Куда его возьмут? Охранником? Таксистом?
Перевернулся на бок. Елена Андреевна тоже перевернулась. Синхронно. Как будто связаны невидимой нитью. Двадцать пять лет вместе. Двадцать пять лет они переворачиваются синхронно.
Максим выключил компьютер. Персонаж остался стоять посреди коридора. Завтра придёт, а он там же. Будет ждать. Верный. Как пёс.
Лёг. Достал телефон. Полистал ленту. Котики. Мемы. Новости. Война где-то далеко. Наводнение. Землетрясение. Кто-то умер. Кто-то родился. Кто-то женился. Кто-то развёлся. Котики.
Выключил телефон. Закрыл глаза. Завтра контрольная. Не готов. Получит тройку. Или двойку. Мама расстроится. Папа — нет. Папе всё равно. Или не всё равно, но он не показывает.
Заснул.
Настя не спала. Лежала. Считала. Не трещины. Секунды. Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Шестьдесят. Это минута. Шестьдесят минут — час. До утра — шесть часов. Триста шестьдесят минут. Двадцать одна тысяча шестьсот секунд.
Много.
Закрыла глаза. Попыталась заснуть. Не получалось. Открыла. Трещина на потолке стала похожа на реку. Или на змею. Или на дорогу. Дорога ведёт куда-то. Куда? В никуда. Все дороги ведут в никуда.
В животе заурчало. Опять. Хотя она поела. Пять фрикаделек. Должна быть сыта. Но не сыта. Пустота внутри. Не в желудке. Глубже. Там, где должна быть душа. Если она есть. Душа.
Встала. Подошла к окну. За окном — ночь. Фонари горят жёлтым светом. Натриевые лампы. В школе проходили. Натрий — одиннадцатый элемент таблицы Менделеева. Атомная масса — двадцать три. Зачем ей это знать? Где пригодится?
Нигде.
Села за стол. Включила настольную лампу. Достала тетрадь. Начала писать.
"Дорогой дневник..."
Зачеркнула. Глупо. Какой дневник? Это просто тетрадь. Сорок восемь листов. В клетку.
Начала снова.
"Сегодня я не съела фрикадельки. Мама разозлилась. Папа промолчал. Максим заступился. Потом я их съела. Ночью. Когда все спали. Не знаю зачем. Наверное, чтобы завтра всё было как обычно. Завтрак в семь тридцать. Обед..."
Перестала писать. Зачем писать то, что и так все знают? То, что происходит каждый день? Изо дня в день? Из года в год?
Вырвала лист. Скомкала. Бросила в корзину. Промахнулась. Лист упал на пол. Не стала поднимать.
Легла. Закрыла глаза. Сосчитала до ста. До двухсот. До трёхсот. Сбилась. Начала сначала.
Один. Два. Три...
Елена Андреевна проснулась в пять утра. Всегда просыпалась в пять. Биологические часы. Лежала час. Думала. О чём? О том, что надо купить хлеба. Молока. Сметаны. Мяса на фрикадельки. Нет, мясо есть. Вчера купила. Килограмм. Свинина пополам с говядиной.
В шесть встала. Пошла в ванную. Умылась. Почистила зубы. Две минуты. Стоматолог сказал — не меньше двух минут. Посмотрела в зеркало. Морщины стали глубже. Или свет такой. Утренний. Беспощадный.
Пошла на кухню. Включила чайник. Достала сковородку. Яйца. Разбила четыре. По одному на каждого. Себе не делала. Она не завтракала. Только кофе.
Яичница шипела на сковороде. Белок сворачивался. Желток оставался жидким. Виктор любит жидкий желток. Максим — твёрдый. Настя — средний. Елена Андреевна умела жарить так, чтобы каждому — своё. Это искусство. Или навык. Двадцать пять лет практики.
— Доброе утро.
Виктор Павлович вошёл. Выбритый. В рубашке. Галстук в руке.
— Доброе. Завяжи мне.
Подошёл. Она завязала галстук. Узел "четвёрка". Простой. Надёжный. Как их брак.
— Кофе?
— Да.
Налила. Он сел. Взял газету. Вчерашнюю. Сегодняшнюю ещё не принесли. Читал про политику. Скучно. Но надо быть в курсе. Вдруг на работе спросят.
Максим вошёл. Не причёсанный. В футболке задом наперёд.
— Футболка, — сказала мать.
Посмотрел. Снял. Надел правильно.
— Контрольная готова?
— Да.
Опять ложь. Опять все знают.
Настя вошла последней. Бледная. Круги под глазами.
— Не выспалась? — спросила мать.
— Не очень.
— Болеешь?
— Нет.
Села. Елена Андреевна положила яичницу. Каждому — своё. Жидкий желток отцу. Твёрдый — Максиму. Средний — Насте.
Ели молча. Только звук вилок о тарелки. И радио. Виктор Павлович включил. Утренние новости. Погода. Пробки. Курс валют.
— Я пошёл, — сказал отец, доев.
— Удачного дня.
Поцеловал жену в щёку. Дежурный поцелуй. Как печать на документе.
Ушёл. Через минуту хлопнула дверь.
— Мам, можно я дома останусь? — спросила Настя.
— Почему?
— Живот болит.
Елена Андреевна посмотрела на дочь. Действительно бледная. Но живот ли?
— Сильно?
— Терпимо. Но в школу не хочется.
Честно хотя бы.
— Ладно. Оставайся. Но завтра — в школу.
— Хорошо.
Максим доел. Встал.
— Я побежал. Опаздываю.
— Удачи на контрольной.
— Ага.
Ушёл. Хлопнула дверь.
Остались вдвоём. Мать и дочь. Елена Андреевна допивала кофе. Настя ковыряла вилкой остатки яичницы.
— Мам.
— Да?
— А ты счастлива?
Елена Андреевна подняла глаза. Вопрос был неожиданный. Как удар. Или как падение в холодную воду.
— Почему спрашиваешь?
— Просто интересно.
— Счастлива.
— Правда?
— Правда.
Это была ложь. Или не совсем ложь. Полуправда. Она не была несчастлива. Но и счастливой... Что такое счастье? Когда всё хорошо? У неё всё хорошо. Муж. Дети. Квартира. Работа. Всё есть. Чего ещё желать?
— А папа?
— Что папа?
— Он счастлив?
— Наверное.
— Вы не разговариваете об этом?
— О чём?
— О счастье.
— Нет.
Настя кивнула. Встала. Понесла тарелку в раковину.
— Я помою.
— Не надо. Иди ложись. Раз живот болит.
— Не хочется лежать.
— Тогда уроки делай.
— Сделаны.
Настя пошла к себе. Елена Андреевна осталась одна. Сидела. Думала. О счастье. Когда она была счастлива? В детстве? Когда мама пекла пирожки, а папа читал сказки? Может быть. В юности? Когда встретила Виктора? Первый поцелуй. Первая ночь. Тогда — да. Точно была счастлива. А потом? Свадьба. Рождение Максима. Первая улыбка. Первое слово. Первый шаг. Счастье? Да. Но какое-то... усталое. С привкусом тревоги. А дальше? Рождение Насти. Переезд в эту квартиру. Ремонт. Обои выбирали вместе. Спорили. Ругались. Мирились. Счастье? Нет. Просто жизнь.
Встала. Вымыла посуду. Губка двигалась по кругу. Против часовой. Как всегда.
Пошла в комнату Насти. Дочь сидела за столом. Рисовала.
— Что рисуешь?
— Ничего. Так.
Елена Андреевна подошла. Посмотрела. На листе — спираль. Круг за кругом. От центра к краям. Бесконечная спираль.
— Красиво.
— Мам, можно вопрос?
— Конечно.
— Зачем мы едим суп с фрикадельками?
— Как зачем? Чтобы не быть голодными.
— Нет, я не об этом. Зачем именно суп с фрикадельками? Каждый понедельник?
Елена Андреевна задумалась. Действительно, зачем? Так сложилось. Когда? Не помнит. Может, когда Максим был маленький. Любил фрикадельки. Или Виктор предложил. Или она сама. Не важно. Традиция. Семейная традиция.
— Это традиция.
— Глупая традиция.
— Может быть.
Села на кровать. Настя продолжала рисовать. Спираль становилась плотнее. Линии — ближе друг к другу.
— Мам, а можно что-нибудь изменить?
— Что именно?
— Не знаю. Что-нибудь. Например, есть по понедельникам не суп, а... борщ.
— Можно.
— Правда?
— Конечно. Это же просто еда.
Но обе знали, что это не просто еда. Это структура. Каркас. На котором держится их мир. Уберёшь одну деталь — и всё рассыплется. Как карточный домик.
Телефон зазвонил. Елена Андреевна достала из кармана.
— Да... Да, это я... Что? Когда? Сейчас еду.
Положила трубку. Лицо побелело.
— Что случилось? — спросила Настя.
— Папа... На работе... Плохо стало. Скорую вызвали. В больницу повезли.
Быстро оделась. Настя тоже.
— Ты куда?
— С тобой.
— Не надо. Оставайся дома.
— Мам!
— Ладно. Пойдём.
Вышли. Поймали такси. Ехали молча. Водитель пытался завести разговор. О погоде. О пробках. Замолчал, увидев их лица.
Больница. Приёмный покой. Белые стены. Запах хлорки. Люди в белых халатах.
— Сорокин Виктор Павлович. Где он?
— Минуточку... Реанимация. Третий этаж.
Побежали. Лестница. Ступеньки. Много ступенек. Третий этаж. Коридор. Двери. На дверях — "Реанимация".
— Стойте. Туда нельзя.
Врач. Молодой. Усталый.
— Я жена. Сорокин Виктор Павлович.
— А, да. Инфаркт. Обширный. Сейчас стабилизировали. Но...
— Но что?
— Критическое состояние. Следующие сутки — решающие.
— Можно к нему?
— Пять минут. Только жена.
Елена Андреевна вошла. Настя осталась в коридоре. Села на скамейку. Деревянная. Неудобная.
Достала телефон. Набрала Максима.
— Алло.
— Макс, папа в больнице.
— Что? Что случилось?
— Инфаркт.
— Серьёзно?
— Да.
— Я сейчас приеду.
— Приезжай.
Положила трубку. Сидела. Ждала. Смотрела на дверь реанимации. Белая дверь. С круглым окошком. Как иллюминатор. За дверью — другой мир. Мир между жизнью и смертью.
Елена Андреевна вышла. Глаза красные.
— Как он?
— Спит. Под капельницей.
Села рядом. Взяла дочь за руку. Рука была холодная.
— Всё будет хорошо, — сказала Настя.
— Да. Конечно.
Но обе не верили.
Максим прибежал через полчаса. Запыхавшийся. Встревоженный.
— Как папа?
— Пока стабильно.
— Можно к нему?
— Нельзя. Только родственникам. И то — пять минут в час.
Сидели втроём. Молчали. Что говорить? Всё уже сказано. Или не сказано. И теперь поздно.
Время тянулось. Час. Два. Три. Елена Андреевна опять ходила. Вернулась.
— Пришёл в себя. Говорить не может. Но узнал меня.
— Это хорошо?
— Врач сказал — хороший знак.
Ближе к вечеру разрешили зайти детям. По одному. Сначала Максим. Потом Настя.
Виктор Павлович лежал под капельницей. Бледный. С закрытыми глазами. Но когда Настя вошла — открыл. Посмотрел. Попытался улыбнуться. Не получилось. Только уголок рта дёрнулся.
Настя взяла его за руку. Рука была тёплая. Живая.
— Пап, ты поправишься. Обязательно поправишься.
Он моргнул. Раз. Это значило "да".
— Мы тебя ждём дома. Я... я буду есть фрикадельки. Все. До одной.
Опять моргнул. И что-то похожее на улыбку появилось на лице.
Пять минут закончились. Настя вышла.
Домой вернулись поздно. Молча поужинали. Бутерброды. Чай. Никто не был голоден.
— Завтра с утра поеду, — сказала Елена Андреевна.
— Мы с тобой.
— Не надо. В школу идите.
— Мам...
— В школу. Папа бы хотел, чтобы вы учились.
Легли спать. Но не спали. Каждый лежал в своей комнате. В темноте. Слушал тишину. В тишине было слышно, как тикают часы на кухне. Тик-так. Тик-так. Как метроном. Или как сердце.
Утром позвонили из больницы.
Четыре часа тридцать семь минут.
Остановка сердца.
Не смогли запустить.
Елена Андреевна положила трубку. Села на кухне. Максим и Настя вошли. Увидели её лицо. Поняли без слов.
Настя заплакала. Тихо. Слёзы текли по щекам. Капали на стол. На клеёнку. Клеёнка была в цветочек. Мелкий. Синий.
Максим не плакал. Стоял. Смотрел в окно. За окном — рассвет. Серый. Холодный. Ноябрьский.
Елена Андреевна встала. Подошла к плите. Достала кастрюлю. Налила воду. Поставила на огонь.
— Мам, что ты делаешь? — спросил Максим.
— Суп варю.
— Зачем?
— Надо же что-то есть.
Достала мясо. Фарш. Вчерашний. Начала лепить фрикадельки. Механически. Автоматически. Круглые. Одинаковые. Как всегда.
Вода закипела. Бросила фрикадельки. Они опустились на дно. Потом всплыли. Закружились в кипящей воде. Как планеты вокруг солнца.
Почистила морковь. Начала резать. Кубиками. Пять на пять миллиметров. Тук. Тук. Тук.
Настя и Максим смотрели. Потом Настя встала. Достала лук. Начала чистить. Слёзы текли. От лука. И не только.
Максим достал картошку. Чистил. Резал. Молча.
Готовили вместе. Впервые за много лет. Суп получился густой. Наваристый. Фрикадельки — круглые. Идеальные.
Сели за стол. Четыре тарелки. Четыре ложки. Четыре стакана. Одно место пустое.
Ели молча. Только ложки стучали о тарелки. Тук-тук. Тук-тук.
Настя съела все фрикадельки. До одной.
После похорон жизнь продолжилась. Как-то. По инерции. Елена Андреевна ходила на работу. Проверяла тетради. Ставила оценки. Максим сдал контрольную по физике. Получил тройку. Настя вернулась в школу.
По понедельникам ели суп с фрикадельками. По вторникам — гречку с котлетой. По средам — макароны с сыром. Только теперь готовили вместе. Молча. Каждый делал свою часть.
Место отца за столом оставалось пустым. Первое время. Потом Максим стал садиться туда. Не сразу. Постепенно. Сначала подвинул стул. Потом сел. Никто ничего не сказал.
Прошёл месяц. Два. Три. Зима сменилась весной. Снег растаял. Появилась трава. Зелёная. Свежая.
Однажды вечером, за ужином, Настя сказала:
— А давайте в следующий понедельник сделаем борщ.
Елена Андреевна подняла глаза.
— Борщ?
— Да. Для разнообразия.
Мать и сын переглянулись.
— Почему бы и нет, — сказал Максим.
— Папа любил борщ, — сказала Елена Андреевна.
— Я знаю.
В следующий понедельник они варили борщ. Вместе. Резали свёклу. Капусту. Морковь. Красный цвет растекался по разделочной доске. Как кровь. Как жизнь.
Борщ получился вкусный. Густой. Настоящий.
Ели молча. Но тишина была другая. Не пустая. Наполненная. Чем? Памятью. Любовью. Жизнью, которая продолжается. Несмотря ни на что.
После ужина Настя пошла к себе. Достала тетрадь. Ту самую. Сорок восемь листов. В клетку.
Написала:
"Сегодня мы ели борщ. Вместо супа с фрикадельками. Мир не рухнул. Солнце не погасло. Жизнь продолжается. Странная. Непонятная. Но настоящая. Папы больше нет. Но он есть. В нас. В наших воспоминаниях. В борще, который он любил. В том, как мама режет морковь — кубиками, пять на пять миллиметров. В том, как Максим моет посуду — по часовой стрелке. Как папа. Мы — это наши ритуалы. Наши привычки. Наша любовь. Даже если мы не говорим о ней. Даже если прячем её за супом с фрикадельками."
Закрыла тетрадь. Посмотрела на потолок. Трещин стало больше. Двадцать три. Или двадцать четыре. Не важно. Это просто трещины. Как морщины на лице. Следы времени. Следы жизни.
Встала. Пошла на кухню. Мама мыла посуду. Губка двигалась по кругу. Против часовой стрелки.
— Мам.
— Да?
— Я тебя люблю.
Елена Андреевна остановилась. Повернулась. Глаза влажные.
— И я тебя, доченька.
Обнялись. Стояли так. Долго. Губка упала в раковину. Вода текла. Капли падали. Кап. Кап. Кап. Как время. Как жизнь. Которая продолжается.