Дождь барабанил по крыше старенькой "Шкоды", и Михаил Штерн в который раз поправил зеркало заднего вида. Не то чтобы оно было криво установлено — просто старая привычка, оставшаяся с тех времён, когда в зеркале нужно было видеть всё. Абсолютно всё.
Одиннадцать вечера. Начало смены. Калининград укутывался в октябрьскую сырость, и редкие прохожие спешили укрыться от дождя. Михаил включил приложение такси и закурил. Первую за вечер — он позволял себе ровно пять сигарет за смену. Дисциплина. Даже здесь, в этой новой жизни, где от прежнего Михаила Штерна, военного корреспондента трёх войн, осталось только имя в водительском удостоверении.
Телефон пискнул. Первый заказ. Больница на Горького.
Михаил завёл мотор. Дворники заскрипели, размазывая капли по стеклу. Город проплывал мимо — размытые огни витрин, отражения в лужах, силуэты домов. Всё это напоминало ему плохо проявленную фотографию. Из тех, что он когда-то делал в полевых условиях, когда не было времени на правильную экспозицию.
У больницы его ждала женщина в медицинском халате, накинутом поверх куртки. Лет тридцать пять, уставшее лицо, под глазами — тени.
— На Чкалова, пожалуйста, — сказала она, усаживаясь на заднее сиденье.
— Ночная смена? — спросил Михаил, трогаясь с места.
— Да. Только закончилась.
Они ехали молча. Михаил видел в зеркале, как она смотрит в окно, и в её взгляде было что-то знакомое. Такой взгляд бывает у людей, которые видели слишком много смертей.
— Вы медсестра? — спросил он.
— Реанимация, — коротко ответила она. Помолчала и добавила: — Сегодня потеряли пациента. Молодой парень, мотоциклист. Двадцать два года.
Михаил кивнул. Он знал, что иногда людям нужно выговориться незнакомцу. Таксисты — как священники без сана.
— Его звали Тимур, — продолжила она. — Только из армии вернулся. Мать приезжала... — Её голос дрогнул. — Я уже пять лет в реанимации, но так и не научилась к этому привыкать.
— И не надо привыкать, — сказал Михаил. — Когда привыкаешь, перестаёшь быть человеком.
Она посмотрела на него в зеркало заднего вида.
— Вы говорите так, будто знаете.
— Знаю, — просто ответил он.
Остаток пути они проехали молча. У подъезда на Чкалова женщина расплатилась и, выходя, обернулась:
— Меня зовут Анна. Спасибо, что выслушали.
— Михаил. Берегите себя.
Она кивнула и скрылась в подъезде. Михаил закурил вторую сигарету. Тимур. Двадцать два года. Только из армии. Странное совпадение.
Следующий вызов пришёл через полчаса. Адрес был в старой части города, недалеко от кафедрального собора. Михаил припарковался у небольшого дома с облупившейся штукатуркой. Из подъезда вышел старик с тростью. Несмотря на поздний час, он был одет с подчёркнутой аккуратностью — твидовый пиджак, галстук, начищенные ботинки.
— Добрый вечер, — сказал старик, усаживаясь. — На Московский проспект, если можно. Дом престарелых "Забота".
— Поздновато для визитов, — заметил Михаил.
Старик усмехнулся:
— Еду не в гости. Живу там. Просто иногда сбегаю. Как мальчишка из интерната. — Он протянул руку: — Вольдемар Карлович Мюллер. Можно просто Вольдемар.
— Михаил.
— По акценту слышу — не местный. Откуда будете?
— Отовсюду и ниоткуда, — уклончиво ответил Михаил.
— А, журналист, наверное? У них у всех такой взгляд — будто весь мир видели и ничему уже не удивляются.
Михаил невольно улыбнулся:
— Был когда-то. Военкор.
— Вот оно что. — Старик откинулся на спинку сиденья. — Я тоже с войной связан был. Переводчик. Правда, это было давно, в другой жизни. Знаете, что самое странное? Время. Вот мне семьдесят восемь, а иногда кажется, что всё было вчера. А иногда — что в прошлой жизни.
Они проезжали мимо набережной. Преголя чёрной лентой блестела под фонарями.
— У меня был внук, — вдруг сказал Вольдемар. — Тоже Тимуром звали. По матери — татарин. Хороший парень был. В Чечне погиб, в девяносто шестом. Ему бы сейчас сорок пять было. Как вам, наверное.
Михаил крепче сжал руль. Опять Тимур. Опять война.
— Знаете, — продолжал старик, — я много лет пытался понять, зачем все эти войны. Переводил документы, допросы, письма. И так и не понял. Может, вы знаете?
— Если бы знал, не сидел бы сейчас за рулём такси, — ответил Михаил.
— А что, разве это плохо? Возите людей. Слушаете их истории. В каком-то смысле это тоже важная работа. Священник выслушивает исповеди, психолог — проблемы, а таксист — просто жизнь. Как она есть.
Они подъехали к дому престарелых. Серое здание с редкими освещёнными окнами выглядело уныло.
— Спасибо за разговор, Михаил, — сказал Вольдемар, расплачиваясь. — Знаете, мой внук хотел быть журналистом. Говорил, что будет писать правду о войне. Чтобы люди знали.
— Люди не хотят знать правду о войне, — тихо сказал Михаил.
— Может быть. Но кто-то же должен её помнить.
Старик ушёл, опираясь на трость. Михаил смотрел, как он медленно поднимается по ступенькам, и думал о том, что все мы в конце концов приходим в такие вот дома. Если доживём.
Третья сигарета. Половина ночи позади. Дождь усилился, барабаня по крыше с удвоенной силой. Михаил включил радио. Ночная программа, джаз. Майлз Дэвис — "Kind of Blue". Он всегда любил эту музыку. Она напоминала ему о временах, когда он ещё верил, что его работа может что-то изменить.
Новый заказ пришёл около двух ночи. Железнодорожный вокзал. Михаил нахмурился — обычно ночью с вокзала ездят или пьяные, или проблемные пассажиры. Но отказываться от заказов он не привык.
У входа в вокзал стоял молодой парень с рюкзаком. Коротко стриженный, в камуфляжной куртке. Военный, понял Михаил. Или бывший военный.
— На улицу Чайковского, — сказал парень, садясь в машину.
Голос усталый, глухой. Михаил тронулся с места.
— Из армии? — спросил он, глядя в зеркало.
— Да. Дембель.
— Поздравляю.
Парень криво усмехнулся:
— С чем? С тем, что выжил?
Михаил почувствовал, как что-то сжалось у него внутри. Он слишком хорошо знал эту интонацию.
— Где служил?
— Сирия. Полгода.
Молчание повисло в салоне. Михаил знал, что не стоит спрашивать дальше, но что-то заставило его продолжить:
— Как тебя зовут?
— Тимур.
Михаил резко нажал на тормоз. Машину занесло, но он быстро выровнял её.
— Что случилось? — встревожился парень.
— Прости. Показалось, кошка дорогу перебежала. — Михаил глубоко вздохнул. — Тимур, значит.
— Да. А что?
— Ничего. Просто... третий Тимур за ночь.
Парень удивлённо посмотрел на него:
— Это как?
И Михаил рассказал. Про медсестру Анну и молодого мотоциклиста. Про старика Вольдемара и его внука. Рассказывал и сам удивлялся — зачем? Но слова лились сами собой, как будто ему тоже нужно было выговориться.
— Странно, — сказал Тимур, когда Михаил закончил. — Как будто... как будто все мы связаны чем-то. Я ведь тоже чуть не погиб там. Мина. Двое ребят из взвода погибли, а меня только контузило. И знаете, что самое страшное? Я иногда жалею, что выжил. Они были лучше меня. Честнее, добрее. А выжил я.
— Синдром выжившего, — сказал Михаил. — Знакомо.
— Вы тоже?..
— Чечня, девяносто шестой. Потом Грузия, Сирия, Украина. Военкор. Думал, что пишу историю. А оказалось — некрологи.
Они ехали по пустым ночным улицам. Город спал, и только редкие фонари выхватывали из темноты куски реальности — угол дома, остановку, одинокое дерево.
— А почему бросили? — спросил Тимур.
— Не бросил. Меня бросили. Правда стала никому не нужна. Нужны были красивые картинки для новостей. Героизм, патриотизм, победы. А то, что война — это грязь, кровь и смерть, причём чаще всего бессмысленная, это никому не интересно.
— И вы стали таксистом.
— А что ещё умею? Водить машину и слушать людей. В общем-то, не так уж сильно работа изменилась. Только теперь я вожу живых, а не езжу за мёртвыми.
Тимур молчал. Потом сказал:
— У меня мать медсестрой работает. В реанимации. Анной зовут.
Михаил снова резко затормозил.
— Что, серьёзно?
— Да. На Чкалова живёт. Я туда и еду. Она не знает, что я приезжаю. Хотел сюрприз сделать.
Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это было слишком... слишком невероятно, чтобы быть совпадением.
— Твоя мать... она сегодня работала?
— Должна была. У неё ночные смены через день. А что?
— Я её вёз. Первым рейсом. Она рассказывала про молодого парня, мотоциклиста. Тимура. Который погиб.
Теперь молчал Тимур. Долго молчал. Потом сказал:
— Это мог быть я. Понимаете? Я мог не вернуться. И она бы так же рассказывала о незнакомом Тимуре какому-нибудь таксисту. А может, и вам.
Они подъехали к дому на Чкалова. Тот самый подъезд, та самая дверь.
— Знаете что, — сказал Тимур, доставая деньги. — Мой дед был переводчиком. Вольдемар Карлович его звали. По отцу я Мюллер, но взял фамилию матери, когда в армию шёл. Он в доме престарелых сейчас. Старый стал, не может один жить.
Михаил уже ничему не удивлялся. Круг замкнулся. Три пассажира одной ночи оказались связаны невидимыми нитями — смерти и жизни, войны и памяти.
— Иди к матери, — сказал он Тимуру. — Она будет рада.
— А вы?
— А я поеду дальше. У меня ещё половина смены.
Тимур вышел из машины, но обернулся:
— Спасибо. За разговор. И за то, что довезли маму. И деда.
— Это моя работа.
— Нет. Это больше, чем работа.
Парень ушёл. Михаил смотрел, как в окне на третьем этаже зажёгся свет. Представил, как Анна открывает дверь и видит сына. Живого сына. Не того Тимура, который умер на операционном столе, а этого — вернувшегося с войны.
Четвёртая сигарета. Михаил курил и думал о странности жизни. О том, как все мы связаны — невидимо, неосознанно, через боль и радость, через потери и встречи. Военкор, который видел слишком много смертей. Медсестра, которая борется за жизни. Старый переводчик, потерявший внука. И молодой солдат, который выжил, чтобы вернуться домой.
Дождь начал стихать. На востоке небо едва заметно посветлело — ещё не рассвет, но уже предчувствие рассвета. Михаил завёл мотор. Ночь продолжалась, и где-то в городе были люди, которым нужно было куда-то ехать. Люди со своими историями, своими болями, своими надеждами.
Телефон пискнул. Новый заказ. Михаил взглянул на адрес и усмехнулся. Больница на Горького. Круг начинался заново.
Он тронулся с места, и старенькая "Шкода" покатила по мокрому асфальту. В зеркале заднего вида отражались огни ночного города — размытые, нечёткие, как воспоминания. Михаил Штерн, бывший военный корреспондент, нынешний ночной таксист, вёз свою машину сквозь ночь, сквозь дождь, сквозь чужие судьбы.
И думал о том, что, может быть, Вольдемар был прав. Может быть, это и есть его настоящая работа теперь — быть свидетелем. Не войны, а жизни. Не смерти, а того, что происходит после. Того, как люди продолжают жить, любить, надеяться, несмотря ни на что.
Пятая сигарета. Последняя за смену. Хотя до конца было ещё далеко. Но Михаил знал — больше курить этой ночью он не будет. Что-то изменилось. Что-то маленькое, почти незаметное, но важное.
У больницы его ждала женщина. Молодая, беременная, с тревожным лицом.
— В роддом, пожалуйста. Быстрее!
Михаил включил аварийку и надавил на газ. Жизнь продолжалась. Кто-то умирал, кто-то рождался. Кто-то возвращался с войны, кто-то уходил на неё. Круговорот, от которого никуда не деться.
— Первый? — спросил он, лавируя между редкими машинами.
— Да. Страшно очень.
— Всё будет хорошо, — сказал Михаил, и впервые за долгое время эти слова не показались ему ложью.
Они мчались сквозь ночь, сквозь остатки дождя, навстречу новой жизни. И Михаил думал о том, что где-то там, в доме на Чкалова, Анна обнимает вернувшегося сына. Вольдемар спит в своей комнате в доме престарелых и, может быть, видит во сне внука — не того, который погиб, а того, который мог бы жить. А Тимур — живой Тимур — рассказывает матери о Сирии, о войне, о том, как выжил.
И все они — пассажиры одной ночи, одной жизни, одной истории, которая пишется каждый день, каждый час, каждую минуту. Истории, в которой нет героев и злодеев, есть только люди. Обычные люди, которые едут сквозь ночь навстречу рассвету.
Роддом был уже близко. Женщина на заднем сиденье тихо постанывала. Михаил прибавил скорость. Он успеет. Он должен успеть. Потому что это теперь его работа — довозить людей туда, куда им нужно. Вовремя. Живыми.
И может быть, думал он, это не менее важно, чем писать правду о войне. Может быть, это и есть правда — маленькая, незаметная, ежедневная правда о том, что жизнь продолжается. Несмотря ни на что.
Рассвет окрасил небо в бледно-розовый цвет. Ночь заканчивалась. Но Михаил знал — будут другие ночи, другие пассажиры, другие истории. И он будет здесь, за рулём своей старенькой "Шкоды", свидетель и участник этой странной, печальной и прекрасной жизни.
Потому что кто-то должен возить людей через ночь к рассвету.
Кто-то должен слушать их истории.
Кто-то должен помнить.