Телефон зазвонил в тот момент, когда я докуривал третью за вечер сигарету. Туман с моря полз по улицам Владивостока, как молоко, пролитое великаном, и в этой белой мгле тонули огни портовых кранов. Я сидел в своей старой Тойоте у железнодорожного вокзала, ждал клиентов и думал о том, что завтра нужно заплатить за квартиру.
— Андрей Петрович? — голос в трубке был официальный, усталый. — Это из больницы номер два. Вы указаны контактным лицом у Виктора Петровича Савельева.
Виктор. Мой брат. Десять лет мы не разговаривали. Десять лет после той проклятой ссоры из-за отцовского дома, который он продал, не спросив меня.
— Что с ним? — спросил я, хотя по тону уже понял.
— Сожалею. Виктор Петрович скончался сегодня в семнадцать тридцать. Инфаркт. Нам нужно, чтобы вы приехали для оформления документов.
Я положил трубку и закурил четвертую. Руки не дрожали. Странно. Должны были дрожать, наверное. Но они просто лежали на руле, как две усталые птицы.
К машине подошла женщина. Постучала в окно. Я опустил стекло.
— Свободны? — спросила она. В голосе звучала та особенная интонация человека, который изо всех сил старается казаться нормальным, хотя внутри у него всё рушится.
— Садитесь, — сказал я.
Она села сзади. В зеркале заднего вида я видел её лицо — красивое, несмотря на размазанную тушь. Лет тридцать пять, не больше. Дорогое пальто, сумочка от какого-то модного дизайнера. Но всё это сейчас казалось бессмысленной декорацией.
— Куда едем?
— Просто поезжайте, — сказала она. — Куда-нибудь. Можно просто кружить по городу.
Я тронулся. Туман обнимал машину, превращая встречные фары в расплывчатые жёлтые пятна. Мы молчали минут пять.
— Муж изменяет, — вдруг сказала она. — Сегодня пришла к нему на работу без предупреждения. Хотела сделать сюрприз. Сюрприз получился.
— Бывает, — ответил я.
— Бывает? — она горько усмехнулась. — Пятнадцать лет вместе — и просто "бывает"?
— А что вы хотите услышать? Что он сволочь? Что все мужики козлы? Или что нужно простить и понять?
— Не знаю. Наверное, ничего. Просто нужно было сказать кому-то. Кому-то чужому. С подругами поговорю — они начнут советовать. А мне не нужны советы. Мне нужно просто... выговориться и забыть.
— Забыть не получится, — сказал я, поворачивая на Светланскую. — Можно научиться жить с этим. Но забыть — нет.
Она посмотрела на меня в зеркало.
— Говорите как человек с опытом.
— С опытом, — согласился я. — Мой брат умер сегодня. Мы не разговаривали десять лет. Поссорились из-за денег, из-за дома. Глупо поссорились. И вот теперь он мёртв, а я везу незнакомую женщину по туманному городу и думаю — а что, если бы я тогда позвонил? Просто взял и позвонил. Сказал: Витька, ты хоть и сволочь, но ты мой брат. Давай выпьем и забудем.
— Почему не позвонили?
— Гордость. Дурацкая мужская гордость. Ждал, что он первый позвонит. Он, видимо, тоже ждал.
Она достала из сумочки пачку тонких сигарет.
— Можно?
— Курите.
Дым заполнил салон. Мы проехали мимо цирка, потом повернули к морю. Туман здесь был ещё гуще. Море дышало где-то внизу, невидимое, но ощутимое.
— Меня Марина зовут, — сказала она.
— Андрей.
— Андрей, а вы поедете на похороны?
Я не ответил сразу. Не знал, что ответить.
— Наверное. Должен же кто-то.
— У него семья есть? Жена, дети?
— Развёлся пять лет назад. Детей нет. Были мы с ним вдвоём у матери. Она умерла пятнадцать лет назад.
— Одинокий человек.
— Все мы одинокие, — сказал я. — Просто некоторые умеют это скрывать лучше других.
Телефон снова зазвонил. Диспетчер.
— Андрюха, ты где? Тут клиент на вокзале, до порта ехать.
— Я занят.
— Двойной тариф предлагает. Старик какой-то, говорит, срочно надо.
Я посмотрел на Марину.
— Вы не против, если мы заедем на вокзал? Подберём ещё одного пассажира. Он до порта, это по пути.
— Мне всё равно, — сказала она. — Мне сейчас вообще всё равно.
На вокзале нас ждал старый кореец. Маленький, сухонький, в потёртом пальто и кепке. В руках — небольшая сумка.
— До пассажирского терминала, — сказал он, садясь рядом с Мариной. — Внук уезжает. В армию призвали, на флот. Последний раз хочу увидеть.
— А провожать разве пускают ночью? — спросил я.
— Пускают, не пускают — какая разница? Постою у ворот. Помашу рукой. Он увидит.
Старик говорил по-русски с акцентом, но правильно. Видно было, что живёт здесь давно.
— Ли Сон Чжун меня зовут, — представился он. — Но все зовут просто дед Ли. Пятьдесят лет во Владивостоке живу. Приехал молодым, думал — на время. А вот, оказалось, навсегда.
— Жалеете? — спросила Марина.
— О чём жалеть? Жизнь прожита. Жену здесь встретил, русскую. Умерла три года назад. Сын в Москве живёт, большой бизнесмен стал. Внук вот теперь уезжает. Круг замыкается.
— Какой круг? — спросил я.
— Жизни круг. Я когда молодой был, тоже от родителей уехал. Они плакали, просили остаться. Я не послушал. Думал — вернусь, ещё увидимся. Не увиделись. Отец умер, пока я документы оформлял. Мать — через год. Так и не вернулся. А теперь внук уезжает, и я стою на месте моих родителей. Только не плачу. Зачем? Слёзы ничего не изменят.
— Философ вы, дед Ли, — сказала Марина.
— Какой философ? Просто старый человек. Старые люди все немного философы. Времени много думать.
Мы ехали через спящий город. Редкие прохожие возникали из тумана и исчезали в нём, как призраки. В порту было светлее — прожектора пробивали белую мглу, создавая странные световые коридоры.
— Вот здесь остановите, — сказал дед Ли у ворот пассажирского терминала.
Он вышел, но не ушёл сразу. Постоял, глядя на ворота, за которыми где-то был его внук. Потом повернулся к нам.
— Молодая женщина, — сказал он Марине. — Я вас не знаю, но вижу — у вас горе. Хочу сказать одну вещь. Моя жена, когда умирала, сказала мне: "Прости меня за всё плохое". А я ответил: "Нечего прощать". И это была неправда. Было что прощать. Много было. Но я простил давно, просто не говорил. Не говорите слишком поздно важные слова. И вы, — он повернулся ко мне, — тоже.
Он ушёл, растворился в тумане. Мы с Мариной остались вдвоём.
— Поехали дальше? — спросил я.
— Поехали. А можно музыку включить?
Я включил радио. Играл какой-то старый джаз. Труба выводила мелодию, полную ночной тоски и странной, почти болезненной красоты.
— Знаете, — сказала Марина, — я ведь знала. Чувствовала, что он изменяет. Женщины всегда чувствуют. Просто не хотела верить. Придумывала оправдания. Работа, усталость, кризис среднего возраста. Всё что угодно, только не правда.
— И что теперь?
— Не знаю. Уйду, наверное. Хотя куда я пойду? Квартира его, работаю я в его фирме. Пятнадцать лет жизни. Всё с ним связано.
— Начнёте сначала.
— В тридцать пять?
— А что, есть возрастные ограничения на новую жизнь?
Она засмеялась. Тихо, горько.
— Вы оптимист, Андрей.
— Нет. Просто усталый мужик, который возит людей по ночному городу и думает о брате, с которым так и не помирился.
Снова зазвонил телефон. На этот раз незнакомый номер.
— Алло?
— Андрей Петрович? — женский голос, молодой, усталый. — Извините, что так поздно. Я медсестра из больницы. Точнее, студентка-практикантка. Я была рядом с вашим братом, когда он... В общем, он просил передать вам.
— Что передать?
— Он сказал: "Скажите Андрюхе, что я дурак был. И что дом на Русском острове никому не продан. Ждёт его". Это всё. Потом он... Извините.
Она отключилась. Я съехал на обочину и остановился. Руки теперь дрожали. Наконец-то дрожали.
— Что случилось? — спросила Марина.
— Брат оставил мне дом. Тот самый, из-за которого мы поссорились. Оказывается, не продал.
— Значит, помнил о вас.
— Выходит, что так.
Я закурил. Марина открыла окно, и туман заполз в салон, холодный и влажный.
— Можете меня отвезти домой? — спросила она. — Я решила.
— Что решили?
— Соберу вещи и уеду к сестре в Хабаровск. Сегодня же. Первым утренним поездом. Потом будет сложнее. Начну сомневаться, искать причины остаться.
Я довёз её до высотки в центре. Она расплатилась, дала хорошие чаевые.
— Спасибо, — сказала она. — За поездку. За разговор. За молчание. Поезжайте к брату. Пока не поздно.
— Уже поздно.
— На похороны. Проститесь нормально. Это важно, поверьте.
Она ушла. Я смотрел, как она идёт к подъезду — прямая спина, уверенный шаг. Сильная женщина. Справится.
Было уже около трёх ночи, когда ко мне села следующая пассажирка. Молодая девушка в медицинской форме, с тёмными кругами под глазами.
— На Некрасовскую, — сказала она и тут же уснула.
Я ехал медленно, стараясь не трясти машину на выбоинах. В зеркале заднего вида видел её лицо — совсем детское во сне, лет двадцать, не больше.
Она проснулась на светофоре.
— Извините, — сказала смущённо. — Сутки не спала.
— Медик?
— Студентка. Шестой курс. Практика в реанимации.
— Тяжело?
— Сегодня особенно. Первый пациент умер. Мой первый. То есть не мой, конечно, но я была на дежурстве, помогала. Мужчина, лет пятидесяти. Инфаркт.
Я вздрогнул.
— Во второй больнице?
— Да, а откуда вы...
— Это был мой брат.
Она замолчала. Потом тихо сказала:
— Он просил передать вам про дом.
— Это вы звонили?
— Да. Простите, я не знала, как правильно сказать. Первый раз с таким сталкиваюсь.
— Спасибо, что позвонили.
— Он ещё говорил... Бредил немного перед концом. Говорил про детство. Как вы с ним на рыбалку ходили. На Амурский залив. Ловили бычков и жарили их прямо на берегу на костре.
Я помнил. Мне было десять, Витьке — двенадцать. Отец тогда ещё был жив. Мы поймали целое ведро бычков и спорили, кто больше поймал. Витька уступил, сказал, что я выиграл, хотя мы оба знали, что это неправда.
— Он говорил, что это были лучшие дни, — продолжала девушка. — И что жалеет. Очень жалеет.
— Как вас зовут?
— Катя.
— Катя, скажите, он мучился?
— Нет. В конце — нет. Мы дали обезболивающее. Он просто... уснул.
— Это хорошо.
Мы подъехали к её дому — старая пятиэтажка, каких много во Владивостоке.
— Сколько с меня?
— Ничего. Спасибо за брата.
— Я ничего не сделала.
— Были рядом. Это уже много.
Она вышла, но задержалась у двери.
— Знаете, я сегодня думала — может, зря я в медицину пошла. Не могу привыкнуть к смерти. Каждый раз как первый.
— Не привыкайте, — сказал я. — Когда привыкнете, перестанете быть врачом. Станете просто функцией.
Она кивнула и ушла. Я остался один в пустой машине, в туманном городе, со своими мыслями о Викторе.
Поехал к морю. Припарковался на смотровой площадке. Туман начинал редеть, и сквозь него проступали огни кораблей в бухте Золотой Рог. Скоро рассвет.
Я набрал номер больницы.
— Второй морг, — ответил сонный голос.
— Это Савельев. Насчёт брата. Я приеду утром. Часов в девять.
— Записал. Документы не забудьте.
Документы. Бумаги. Формальности. Всё, что остаётся после человека. Нет, не всё. Остаётся ещё дом на Русском острове. Тот самый дом, который отец построил своими руками. Где мы с Витькой провели детство. Где на чердаке до сих пор, наверное, лежат наши старые удочки.
Телефон зазвонил снова. Диспетчер.
— Андрюха, ты что, совсем работать не хочешь? Клиентов полно!
— Серёга, дай мне сегодня отдохнуть.
— Что случилось?
— Брат умер.
— Блин. Извини. Соболезную.
— Спасибо. Я завтра выйду.
— Не вопрос. Держись там.
Держаться. Интересно, что это значит — держаться? Не плакать? Не кричать? Делать вид, что всё нормально? Или просто продолжать жить, возить людей по ночному городу, слушать их истории и рассказывать свои?
Туман окончательно рассеялся. На востоке небо начинало светлеть. Где-то там, за сопками, поднималось солнце нового дня. Дня, в котором уже не будет Виктора. Но будет память о нём. О том, как мы были детьми. Как ссорились и мирились. Как он учил меня драться и защищал от старших пацанов во дворе. Как мы делили последнюю сигарету на двоих, когда денег не было совсем.
Я завёл машину и поехал на Русский остров. К дому. Нужно было посмотреть, в каком он состоянии. Витька не врал — дом стоял на месте. Обшарпанный, с покосившейся калиткой, но стоял. В окнах — занавески. Те самые, которые мама вешала двадцать лет назад.
Я открыл калитку — она жалобно скрипнула — и вошёл во двор. Яблоня, которую отец посадил в год моего рождения, разрослась и одичала. Под ней стояла старая скамейка. Я сел.
Здесь, в этом дворе, прошло наше детство. Здесь Витька учил меня кататься на велосипеде. Здесь мы построили шалаш и играли в индейцев. Здесь отец учил нас работать руками — строгать, пилить, забивать гвозди.
— Прости меня, Витька, — сказал я вслух. — Прости за эти десять лет. За гордость. За упрямство. За то, что не позвонил.
Ветер с моря принёс запах соли и водорослей. Где-то кричали чайки. Жизнь продолжалась.
Я встал и пошёл к дому. Ключ лежал под тем же камнем, где всегда. Витька знал, что я приду. Рано или поздно, но приду.
Внутри почти ничего не изменилось. Та же мебель, те же фотографии на стенах. Вот мы с Витькой на рыбалке. Вот вся семья на даче у деда. Вот мама в молодости, красивая и смеющаяся.
На столе в кухне лежал конверт. На нём моим именем было написано: "Андрюхе".
Я открыл. Внутри — короткая записка:
"Братан, если ты это читаешь, значит, меня уже нет. Прости за всё. Дом твой. Всегда был твоим. Я просто хранил его для тебя. Не продавай. Пусть останется в семье. Может, у тебя когда-нибудь будут дети, внуки. Пусть знают, откуда их корни.
P.S. На чердаке наши удочки. Проверил — целые. Можно ещё порыбачить.
Витька."
Я сложил письмо и положил в карман. Потом поднялся на чердак. Удочки действительно были там. Две старые бамбуковые удочки, которые отец купил нам на барахолке тридцать лет назад.
Взял их и пошёл к морю. До берега было минут пятнадцать ходьбы. Солнце уже поднялось, и море искрилось миллионами бликов.
Я закинул удочку. Не важно, клюнет или нет. Важно было просто сидеть здесь, на берегу, с удочкой Витьки рядом, и помнить.
Телефон зазвонил. Марина.
— Андрей? Это Марина. Я в поезде уже. Хотела сказать спасибо ещё раз. И... удачи вам. С братом, с домом, со всем.
— Спасибо. И вам удачи в Хабаровске.
— Знаете, я подумала... Мы ведь оба сегодня что-то потеряли. Но может быть, что-то и нашли?
— Может быть, — согласился я.
Она отключилась. Я убрал телефон и снова закинул удочку. Где-то там, в городе, готовились к новому дню. Люди спешили на работу, везли детей в школу, ссорились и мирились, любили и расставались. Жизнь шла своим чередом.
А я сидел на берегу с удочкой моего мёртвого брата и думал о том, что прощение — это не слово, которое ты говоришь. Это состояние, в котором ты живёшь. И что иногда нужно потерять человека, чтобы по-настоящему его найти.
Солнце поднималось всё выше. День обещал быть ясным.