Дождь стучал по стеклу витрины, как будто кто-то бросал мелкие камешки. Павел сидел в углу кафе, которое двадцать лет назад называлось "Голубая чашка", а теперь носило претенциозное имя "Кофе и Джаз". Впрочем, кофе здесь варили всё так же скверно, как и раньше. Он усмехнулся этой мысли и поднёс чашку к губам.
Колокольчик над дверью звякнул. Он поднял глаза по привычке – старая привычка архитектора замечать всё, что движется в пространстве. Женщина в мокром плаще отряхивала зонт. Что-то знакомое было в повороте её головы, в том, как она убирала прядь волос за ухо.
Катя.
Сердце сделало глупый кувырок, словно ему снова было двадцать пять. Он отставил чашку. Она обернулась, и их взгляды встретились через всё кафе, через двадцать лет, через целую жизнь.
Она замерла на мгновение. Потом медленно пошла к его столику. Села напротив, не спрашивая разрешения. Так же, как садилась когда-то давно, когда они были молоды и думали, что впереди вечность.
– Павел, – сказала она просто.
– Здравствуй, Катя.
Они смотрели друг на друга. Морщинки у глаз, седина в волосах – время не пощадило никого. Но глаза остались те же. Карие, с золотыми искорками, которые он когда-то мог разглядывать часами.
– Ты вернулся, – это был не вопрос.
– На неделю. Дела с наследством отца.
– Мне жаль.
– Не стоит. Мы не были близки.
Официантка принесла меню. Катя заказала чай. Всё тот же чай с бергамотом, подумал Павел. Некоторые вещи не меняются.
– Я слышала, ты стал архитектором. В Берлине?
– Сначала в Мюнхене, потом в Берлине. А ты?
– Преподаю музыку в школе. Та самая, куда мы ходили. Помнишь старого Михалыча? Он всё ещё там, преподаёт физику.
– Неужели жив ещё?
– Ему семьдесят восемь. Говорит, умрёт прямо на уроке, объясняя закон Ньютона.
Они улыбнулись. Пауза затянулась. Дождь усилился.
– У тебя семья? – спросил он, хотя уже заметил обручальное кольцо.
– Муж, двое детей. Старшему семнадцать, младшей четырнадцать. А у тебя?
– Был женат. Развелись пять лет назад. Детей нет.
– Почему?
Он пожал плечами.
– Не сложилось. Она хотела детей, я всё откладывал. Работа, карьера... Глупость, конечно. Теперь поздно.
– Никогда не поздно.
– В сорок пять? Начинать всё сначала?
– А почему нет?
Он посмотрел на неё внимательно. В голосе звучала та же интонация, что и двадцать лет назад, когда она уговаривала его остаться. "А почему нет? Почему ты не можешь строить свои дома здесь?"
– Потому что поезда не ходят назад, – сказал он тихо.
Она опустила глаза. Чай остывал в чашке нетронутым.
– Пойдём пройдёмся? – предложил он. – Дождь почти кончился.
Они вышли на улицу. Город пах мокрым асфальтом и опавшими листьями. Октябрь. В октябре они расстались тогда, в октябре встретились снова.
Набережная была пуста. Фонари отражались в лужах, создавая второй, перевёрнутый мир. Они шли молча, не касаясь друг друга, но Павел чувствовал её присутствие каждой клеткой тела.
– Ты счастлива? – спросил он наконец.
Она остановилась, оперлась о парапет, глядя на тёмную воду.
– Что такое счастье, Паша? Когда мне было двадцать, я думала – это когда сердце готово выпрыгнуть из груди от радости. Теперь... Теперь это когда дети здоровы, муж приходит вовремя с работы, и в доме тепло. Это тоже счастье, просто другое.
– Но ты не ответила на вопрос.
– Я ответила. Просто тебе не нравится ответ.
Он достал сигареты, закурил. Катя поморщилась.
– Ты же не курил.
– Многое изменилось.
– Да, – согласилась она. – Всё изменилось.
Они дошли до старого моста. Когда-то здесь стояла скамейка, на которой они целовались до рассвета. Скамейки больше не было. Вместо неё – клумба с чахлыми розами.
– Помнишь, как мы загадывали желания, бросая монетки с моста? – спросила Катя.
– Помню. Ты загадала, чтобы мы никогда не расставались.
– А ты?
– Я загадал стать знаменитым архитектором и построить для тебя дом.
– Ну, половина сбылась.
– Самая неважная половина.
Она взяла его под руку. Неожиданно, естественно, словно прошедших лет не было.
– Расскажи мне о Берлине. О своих домах. О той жизни.
И он рассказывал. О стеклянных небоскрёбах, о выставках, о премиях. О пустой квартире с видом на Шпрее. О барах, где он проводил вечера с малознакомыми людьми, обсуждая малоинтересные темы. О бессоннице и снотворном. О том, как просыпаешься в три часа ночи и не можешь вспомнить, в каком ты городе.
– Звучит одиноко, – сказала она.
– Так и есть.
– Почему ты не вернёшься?
– Куда? Сюда? В этот город, где на каждом углу призраки прошлого?
– Призраки живут не в городах, Паша. Они живут в нас.
Начал накрапывать дождь. Они зашли в маленький ресторан у реки. Тот самый, где он сделал ей предложение за неделю до отъезда. Она тогда сказала "да", а потом он уехал всё равно.
Заказали вино. Красное, терпкое, немного кислое. Как сама жизнь, подумал Павел.
– За что выпьем? – спросила Катя.
– За то, что было.
– Нет. За то, что есть.
Они чокнулись. Вино было действительно кислым.
– Расскажи о муже, – попросил он.
– Зачем?
– Хочу знать.
Она вздохнула.
– Виктор хороший человек. Работает инженером на заводе. Любит футбол, рыбалку, детей. Любит меня. Мы познакомились через два года после твоего отъезда. Он был настойчив, а я была... устала ждать.
– Ты ждала?
– Первый год – да. Потом поняла, что ты не вернёшься.
– Я писал.
– Три письма за год. Потом перестал.
– Не знал, что писать. "Привет, я строю чужие мечты в чужом городе, а по ночам мне снишься ты"?
Она отпила вина, глядя в окно.
– Знаешь, что самое страшное? Я даже злиться на тебя не могу. Ты выбрал свой путь, и это был правильный выбор. Для тебя. А я выбрала свой. Просто эти пути разошлись.
– Как в той песне? "Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает"?
– Что-то вроде того.
Принесли ужин. Ели молча, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами. Но молчание не было неловким. Оно было полным – полным всех несказанных слов, всех непрожитых лет, всех несбывшихся надежд.
После ужина он проводил её до дома. Обычный панельный дом на окраине, каких тысячи. В окне второго этажа горел свет.
– Это ваша квартира?
– Да. Виктор, наверное, телевизор смотрит.
Они стояли под фонарём. Дождь превратился в морось, оседавшую на волосах мелкими бриллиантами.
– Можно я тебя поцелую? – спросил он. – Один раз. На прощание.
Она подняла лицо. Губы были холодными от дождя, но потом стали тёплыми, почти горячими. Это был поцелуй-воспоминание, поцелуй-прощание, поцелуй-принятие. В нём было всё: и юношеская страсть, и взрослая горечь, и понимание невозвратности прошлого.
Она отстранилась первой.
– Прощай, Паша.
– Прощай, Катя.
Она пошла к подъезду, не оборачиваясь. Он стоял под фонарём, пока за ней не закрылась дверь. Потом ещё долго, пока в окне второго этажа не появился её силуэт. Она постояла у окна минуту, положила ладонь на стекло. Он поднял руку в ответ. Потом она задёрнула штору.
Павел закурил и пошёл к гостинице. Завтра он закончит дела с наследством. Послезавтра уедет. Навсегда.
В номере он открыл бутылку виски из мини-бара и сел у окна. Город спал. Где-то там, в панельном доме на окраине, спала Катя рядом с мужем, который любит футбол и рыбалку. Где-то в Берлине стояла его пустая квартира с видом на Шпрее.
Он думал о том, что жизнь – это череда выборов, и каждый выбор отсекает множество других путей. Можно ли было всё изменить? Остаться тогда, двадцать лет назад? Жениться на Кате, построить дом, растить детей? Быть счастливым той простой, понятной счастьем, о котором она говорила?
Возможно. А возможно, нет. Возможно, они бы возненавидели друг друга за несбывшиеся мечты. Он – её за то, что удержала. Она – его за то, что остался против воли. Нельзя знать наверняка. Можно только принять то, что есть.
Телефон зазвонил. Берлин. Его помощница напоминала о совещании в понедельник. Он слушал её голос – деловитый, чёткий, бесстрастный. Голос его настоящей жизни.
– Да, я буду. Рейс в воскресенье вечером.
Он налил ещё виски. За окном начинало светать. Серое, октябрьское утро вползало в комнату, принося с собой реальность нового дня.
Вечером он пошёл на кладбище – попрощаться с отцом. Могила была ухоженной – видимо, нанятый могильщик исправно отрабатывал деньги. Павел постоял молча, не зная, что сказать человеку, с которым не говорил последние десять лет.
На обратном пути он снова прошёл мимо школы. В окне музыкального класса горел свет. Он остановился, прислушался. Кто-то играл Шопена – ноктюрн, который Катя играла на выпускном вечере. Играл неуверенно, с ошибками, но старательно.
Он представил её там, за роялем, терпеливо объясняющую ребёнку, как держать руки, как чувствовать музыку. Представил, как она идёт домой после уроков, покупает хлеб и молоко, готовит ужин, проверяет уроки у детей. Обычная жизнь обычной женщины. И всё же...
В воскресенье утром он пришёл на вокзал пораньше. Сидел в зале ожидания, листая архитектурный журнал, но не видя страниц. За час до отправления поезда дверь открылась, и вошла Катя.
Она села рядом, не говоря ни слова. Они сидели так минут десять, глядя на табло отправлений.
– Я не могла не прийти, – сказала она наконец.
– Я знал, что ты придёшь.
– Самоуверенный.
– Нет. Просто... знал.
Она достала из сумки небольшой свёрток.
– Это тебе. Открой потом, в поезде.
– Что это?
– Увидишь.
Объявили посадку. Они встали, постояли друг напротив друга.
– Будь счастлив, Паша. По-настоящему счастлив.
– Ты тоже.
Он взял чемодан и пошёл к поезду. У вагона обернулся. Она стояла там же, маленькая фигурка в осеннем пальто. Подняла руку, помахала. Он махнул в ответ и вошёл в вагон.
Поезд тронулся. Город поплыл за окном – знакомые улицы, дома, мост через реку. Всё то, что он оставлял снова, теперь уже навсегда.
Он вспомнил о свёртке. Развернул бумагу. Внутри была фотография – они вдвоём на том самом мосту, молодые, смеющиеся, уверенные в том, что вся жизнь впереди. И записка: "Мы были счастливы. Этого никто не отнимет. К."
Он убрал фотографию в бумажник, записку – в карман. За окном мелькали поля, леса, чужие города. Поезд нёс его в Берлин, в его стеклянную жизнь, к его несбывшимся мечтам и сбывшимся амбициям.
Но где-то в маленьком городе, в музыкальном классе обычной школы, женщина средних лет учила детей играть Шопена. И может быть, иногда, в редкие минуты между уроками, она вспоминала октябрьский вечер, дождь, поцелуй под фонарём. И улыбалась той особенной улыбкой, которую видит только она сама в отражении окна.
Жизнь продолжалась. Несовершенная, полная компромиссов и упущенных возможностей, но единственная, которая у них была. И в этом была своя, горькая и прекрасная правда.
Павел закрыл глаза. До Берлина было ещё восемь часов.