Лифт остановился между третьим и четвёртым этажами с таким обыденным скрежетом, словно это было запланировано расписанием. Сергей Павлович сначала даже не понял, что произошло — просто стоял, прислонившись к облупившейся стене, и думал о том, что завтра нужно менять масло в машине. Рядом с ним женщина в медицинской форме нажимала на кнопки с методичностью человека, привыкшего к сломанной технике.
— Не работает, — сказала она по-русски с лёгким акцентом, который Сергей не мог сразу определить.
— Да я вижу, — буркнул он и достал телефон. Сети не было. За окном лифта — кромешная тьма. — Блэкаут, что ли?
Женщина кивнула и села прямо на пол, подтянув колени к груди. В полумраке аварийного освещения её лицо казалось усталым и молодым одновременно.
— Камила, — представилась она, протягивая руку.
— Сергей. — Он пожал её ладонь, удивившись, какая она холодная. — Медсестра?
— Да. А вы?
— Таксист. Живу на седьмом.
Они помолчали. Где-то внизу слышались приглушённые голоса — видимо, не они одни застряли. Сергей постучал кулаком по двери, крикнул пару раз, но ответа не последовало.
— Бесполезно, — сказала Камила. — Я уже третий раз за месяц в лифте застреваю. Правда, не так надолго.
— И сколько обычно?
— Час, может, два. Но тогда свет был.
Сергей выругался себе под нос и тоже сел на пол, напротив неё. Достал из кармана пачку сигарет, закурил.
— Не возражаете?
— Дайте и мне.
Он удивлённо поднял брови, но протянул пачку. Она закурила с видом человека, которому глубоко наплевать на все запреты.
— Медсестра, которая курит?
— Таксист, который задаёт глупые вопросы, — парировала она. — После двенадцатичасовой смены в реанимации хочется чего-то... настоящего. Пусть даже это яд.
В её голосе не было ни капли кокетства — только усталость. Сергей узнавал это чувство. Когда возишь по ночной Москве пьяных и обдолбанных, когда слушаешь их исповеди и ругань, когда видишь, как они блюют в твою машину — тоже хочется чего-то настоящего. Хотя бы боли от никотина в лёгких.
— Откуда акцент? — спросил он, чтобы не молчать.
— Ташкент. Пять лет в Москве, но акцент не уходит. Да и не хочу, чтобы уходил. Это всё, что осталось от дома.
— Почему уехали?
Камила пожала плечами, стряхивая пепел в пустую банку из-под колы, которую нашла в углу.
— Обычная история. Семью кормить надо. Там у медсестры зарплата — смешно сказать. Здесь я за месяц зарабатываю столько, сколько там за год. Отправляю домой, маме, братьям.
— А муж?
— Нет мужа. Был жених, но когда я сказала, что еду в Москву... Он хороший человек, просто не смог ждать. Женился через год на моей подруге. У них двое детей.
Она говорила об этом спокойно, без надрыва, как о погоде. Сергей подумал, что так говорят о старых ранах — тех, что уже зажили, оставив только шрамы.
— А вы? — спросила Камила. — Семья?
— Была. Дочка в Германии с бывшей женой живёт. Замуж вышла за немца, программиста какого-то. Раз в год прилетает, пьём чай, делаем вид, что всё хорошо.
— Скучаете?
— Как собака. Но что толку? Жизнь, она... она не спрашивает, хочешь ты или нет. Просто идёт себе, а ты либо успеваешь, либо остаёшься позади.
Камила кивнула. Достала из сумки термос, налила в крышку что-то тёмное, пахнущее травами.
— Чай. Узбекский. Хотите?
Сергей хотел сказать, что у него есть фляжка с водкой, но почему-то согласился на чай. Он был горький, с привкусом чабреца и ещё чего-то незнакомого.
— В Ташкенте, — начала Камила, глядя в темноту за стеклом лифта, — у нас во дворе рос огромный тутовник. Каждое лето мы с братьями залезали на него, ели ягоды, пока животы не начинали болеть. Мама ругалась, что мы всю одежду пачкаем соком. Теперь братья выросли, один женился, другой в армии. А дерево спилили в прошлом году. Построили парковку.
— Прогресс, — усмехнулся Сергей.
— Да, прогресс. Знаете, что самое странное? Я злюсь не на то, что дерево спилили. Злюсь, что не могу вспомнить вкус тех ягод. Помню, что было вкусно, помню фиолетовые пятна на майке, но сам вкус... исчез.
Сергей молчал. Он думал о том, как не может вспомнить запах духов бывшей жены, хотя прожил с ней пятнадцать лет. Помнит, что нравился, помнит флакон — зелёный, квадратный — но сам запах растворился где-то в прошлом.
— Расскажите про пассажиров, — попросила Камила. — Наверное, всякое видели?
— Всякое — это мягко сказано. Вчера вёз одного, топ-менеджера какого-то. Нажрался в хлам в караоке, всю дорогу плакал, что жена с детьми к тёще уехала, а он, видите ли, несчастный. При этом любовнице названивал каждые пять минут, умолял приехать. Та послала его. Он мне чуть не три тысячи сверху накинул, только бы я его к ней отвёз. Я отказался.
— Почему?
— А смысл? Приедет он к ней пьяный, жалкий. Она дверь не откроет или откроет из жалости. Утром он проснётся с похмелья, будет стыдиться, она будет презирать. Зачем людям помогать разрушать себя? Они и без меня прекрасно справляются.
— Циничо.
— Реалистично. Вы вот людей спасаете каждый день, и что? Придёт этот ваш спасённый через неделю с ножевым ранением от собутыльника или с передозом. Вы опять будете его спасать. И так по кругу.
Камила покачала головой.
— Знаете, месяц назад к нам привезли девочку, лет восемь. Упала с велосипеда, черепно-мозговая. Три часа в операционной, потом две недели в реанимации. Шансов почти не было. Но она выжила. Вчера выписали. Пришла ко мне, обняла и сказала: "Тётя Камила, я вас буду помнить всегда". И нарисовала мне рисунок — меня в образе феи с крыльями. Висит у меня в ординаторской.
— Одна из скольких?
— Неважно. Даже если одна из ста, из тысячи — это всё равно чья-то жизнь. Чья-то вселенная, которая продолжает существовать.
Сергей достал фляжку, сделал глоток, протянул Камиле. Она взяла без колебаний.
— За маленьких девочек, которые рисуют фей, — сказал он.
— И за таксистов, которые не везут пьяных к любовницам, — добавила она.
Они чокнулись крышкой от термоса и фляжкой. Где-то наверху что-то загрохотало — видимо, кто-то пытался открыть двери шахты.
— Долго ещё нас тут продержат, как думаете? — спросил Сергей.
— Часов восемь минимум. Пока свет не дадут, никто ничего делать не будет. МЧС приедет, постоит, уедет. Классика жанра.
— Восемь часов в этой коробке?
— Бывало и хуже. Однажды я сутки провела в поезде Ташкент-Москва, в плацкарте, в июле. Кондиционер сломался на второй час пути. Рядом ехала семья с тремя детьми и котом. Кот орал не переставая.
Сергей рассмеялся. Первый раз за несколько дней — искренне рассмеялся.
— И как вы выжили?
— Подружилась с котом. Оказалось, у него просто ухо болело. Закапала борным спиртом — успокоился. Остальную дорогу спал у меня на коленях. Хозяева были в шоке.
— Вы и котов лечите?
— Я много чего умею. Когда одна в чужом городе, поневоле научишься. И трубы чинить, и обои клеить, и с гопниками договариваться.
— С гопниками? Это как?
Камила улыбнулась. В полумраке её лицо стало моложе.
— Секрет. Надо говорить с ними на их языке, но с акцентом. Они теряются. Не могут понять — то ли ты своя, то ли чужая. Пока думают, можно спокойно уйти.
Время текло странно — то замедляясь, то ускоряясь. Они говорили обо всём и ни о чём. О том, как изменилась Москва за последние годы. О фильмах, которые смотрели в детстве. О книгах, которые перечитывают. Камила призналась, что носит с собой потрёпанный томик Ремарка на узбекском — подарок отца. Сергей рассказал, что до сих пор хранит пластинки "Битлз", хотя проигрыватель сломался лет десять назад.
— Почему не почините?
— А зачем? Иногда важно не слушать музыку, а просто знать, что она есть. Как... как письма от любимого человека, которые не перечитываешь, но и выбросить не можешь.
— У вас есть такие письма?
— Были. Сжёг, когда Ленка уехала. Дурак был, горячий. Теперь жалею. Не о том, что сжёг — о том, что вообще дошёл до того, чтобы жечь.
Камила молчала. Потом сказала тихо:
— У меня тоже были. Не письма — смс-ки. Четыре года переписки. Удалила всё в аэропорту, перед вылетом в Москву. Чтобы не было соблазна перечитывать. Знаете, что самое глупое? Я помню их наизусть. Некоторые — слово в слово.
— "Я тебя люблю"?
— Нет. "Купи молока по дороге". "Не забудь зонт". "Я задержусь, поужинай без меня". Обычные, бытовые. Но именно они... именно из них состоит любовь, правда? Не из громких слов, а из "купи молока".
Сергей вспомнил, как Ленка каждое утро спрашивала: "Кофе будешь?" — хотя прекрасно знала, что он пьёт только чай. Четырнадцать лет спрашивала. Это была их маленькая игра, ритуал. Он отвечал: "Чай, как всегда", она смеялась: "Может, сегодня передумаешь?" Когда она уехала, он начал пить кофе. Горький, без сахара. Как наказание. Или как способ что-то изменить задним числом.
— Знаете, что я заметила? — сказала Камила, закуривая очередную сигарету. — Люди в реанимации, когда приходят в себя, никогда не спрашивают о деньгах или работе. Всегда о людях. Где жена? Как дети? Позвоните маме. Простые вещи становятся самыми важными, когда думаешь, что можешь их потерять.
— Или уже потерял.
— Вы о дочери?
Сергей кивнул. Достал бумажник, показал фотографию. Маша на выпускном, в синем платье, смеётся.
— Красивая.
— В мать пошла. Умная тоже в мать. А вот упрямство — это от меня. Когда сказала, что выходит замуж и уезжает, я... я наговорил лишнего. Сказал, что она предаёт родину, что бежит за сытой жизнью. Она ответила, что я просто завидую, потому что сам застрял в этом болоте. Мы не разговаривали полгода. Потом помирились, но... осадок остался.
— Позвоните ей.
— Сейчас? Там же ночь.
— Нет, не сейчас. Когда выберемся. Просто позвоните и скажите, что любите. Без повода.
— Она решит, что я пьян или умираю.
— И что? Пусть решит. А потом поймёт, что вы просто соскучились.
Сергей хотел возразить, но промолчал. В конце концов, что он терял? Гордость? Смешно говорить о гордости, сидя на полу сломанного лифта.
Они замолчали. Камила задремала, привалившись к стене. Сергей смотрел на неё и думал, что давно не встречал человека, с которым можно вот так — молчать и не чувствовать неловкости. В такси всегда нужно поддерживать разговор или делать вид, что ты занят. А здесь, в этой железной коробке, повисшей между этажами, можно было просто быть.
Он вспомнил, как в детстве застрял с отцом в подвале во время грозы. Отец тогда рассказывал ему о войне — единственный раз в жизни. О том, как сидел в окопе под Сталинградом и думал не о смерти, а о том, что дома яблоки, наверное, уже созрели, и некому их собирать. "Человек, Серёжа, — сказал тогда отец, — странное существо. В самые страшные моменты думает о самом простом".
Камила проснулась через час, встрепенулась:
— Сколько времени?
— Половина третьего.
— Я вам всю ночь спать не даю своими разговорами.
— Да я всё равно не сплю обычно в это время. Привык. Ночные смены.
— Расскажите что-нибудь хорошее. Про пассажиров. Не может быть, чтобы все были сволочи.
Сергей задумался.
— Был один случай. Полгода назад. Подбираю девушку на Тверской, молодая совсем, лет двадцать. Села, адрес назвала и расплакалась. Тихо так, стараясь не шуметь. Я молчу, везу. Потом не выдержал, спросил — может, помочь чем? Она говорит: "Мама умерла час назад. Я не успела. Самолёт задержали". И опять плачет. Я довёз её до дома, она расплатилась, вышла. Стоит у подъезда и не может войти. Понимаете? Не может переступить порог, потому что там, внутри, мамы уже нет. Я вышел, постоял рядом. Потом говорю: "Пойдёмте, я вас провожу". Поднялись на третий этаж. Она ключ достала, руки трясутся. Открыла. Там тётка какая-то, соседка, наверное. Бросилась к ней, обнимает. А девушка обернулась ко мне и говорит: "Спасибо". Просто "спасибо". Но я понял, за что.
— За то, что не дали войти одной.
— Да. Иногда это всё, что нужно человеку — чтобы кто-то был рядом в самый страшный момент. Даже незнакомец. Особенно незнакомец — ему не надо ничего объяснять.
Камила протянула руку, коснулась его ладони. Не пожатие, не поглаживание — просто прикосновение. Сергей не отдёрнул руку.
— У меня мама тоже умерла, — сказала она. — Три года назад. Я не смогла приехать — визу не дали вовремя. Братья сказали, она до последнего ждала, всё спрашивала: "Где Камила?" Им пришлось соврать, сказать, что я уже еду. Она улыбнулась и... ушла. Я до сих пор не знаю, что хуже — что я не успела или что она умерла, думая, что я вот-вот приеду.
— Она умерла с надеждой. Это не самое плохое.
— Или с обманом.
— Нет. С любовью. Она знала, что вы едете к ней, что вы её любите. Остальное — детали.
Камила сжала его руку и отпустила.
— Мы с вами странные попутчики, Сергей Павлович.
— Это точно. Но знаете, я рад, что застрял именно с вами. Мог бы с соседом алкашом с пятого этажа или с участковым, который вечно ко всем придирается.
— А я могла с главврачом. Он бы мне всю ночь рассказывал, какой он гениальный хирург и как все вокруг идиоты.
Они рассмеялись. Смех эхом отразился от стен лифта, и на секунду показалось, что они не в ловушке, а в каком-то своём, отдельном мире, где время течёт по другим законам.
— Знаете, чего мне больше всего не хватает в Москве? — спросила Камила.
— Чего?
— Звёзд. В Ташкенте, особенно за городом, небо такое... огромное. И всё в звёздах. Здесь же из-за освещения ничего не видно. Иногда выхожу на крышу больницы покурить и смотрю наверх — пустота. Как будто небо закрыли чёрной тканью.
— Я в детстве хотел быть астрономом, — признался Сергей. — Даже телескоп копил деньги купить. Потом вырос, стал инженером. Потом девяностые, и стал таксистом. А звёзды... они там же, просто мы их не видим. Как много чего в жизни — оно есть, просто мы смотрим не туда.
— Или не тогда.
— Или не с теми.
Они опять замолчали. Где-то капала вода — мерно, монотонно. Сергей считал капли, сбился на двухсотой.
— Хотите анекдот? — вдруг спросила Камила.
— Медицинский?
— Нет, обычный. Приходит мужик к психологу и говорит: "Доктор, мне кажется, что я невидимка". Психолог отвечает: "Извините, но я сегодня никого не принимаю".
Сергей фыркнул.
— Это даже не смешно.
— Знаю. Но мой брат младший всегда его рассказывает, когда грустно. Говорит, помогает. Не потому, что смешно, а потому, что абсурдно. Жизнь вообще абсурдна, если подумать. Мы здесь сидим, два незнакомых человека, рассказываем друг другу то, что близким не рассказывали, и это нормально. А завтра встретимся в подъезде и сделаем вид, что не знакомы.
— Почему сделаем вид?
— Потому что так проще. Потому что эта ночь — она как пауза в реальности. Завтра вы сядете в свою машину, я пойду на смену, и всё вернётся на круги своя. И это правильно, наверное.
— А если неправильно?
Камила посмотрела на него в полумраке. Её глаза блестели — то ли от слёз, то ли от усталости.
— Тогда что вы предлагаете?
Сергей не знал, что ответить. Что он мог предложить? Встречаться? Дружить? Влюбиться? В его возрасте, с его багажом? Смешно.
— Я предлагаю выпить ещё, — сказал он наконец, доставая фляжку.
— За абсурд?
— За абсурд, который делает жизнь выносимой.
Время шло. Они говорили о музыке — оказалось, Камила любит джаз, а Сергей терпеть не может. О еде — она скучает по настоящему плову, он — по бабушкиным пирожкам с капустой. О снах — ей часто снится дом в Ташкенте, ему — почему-то море, хотя он видел его всего раз в жизни, в Сочи, в восемьдесят третьем.
— Если бы можно было вернуться в прошлое и что-то изменить, что бы вы изменили? — спросила Камила.
Сергей долго думал.
— Ничего.
— Серьёзно? Ничего?
— Понимаете, я много об этом думал. Если бы не развёлся с Ленкой, не было бы этих пяти лет одиночества, но и не было бы понимания, что я могу жить один. Если бы удержал дочь, она была бы несчастна здесь. Если бы не потерял работу в девяностые, не стал бы таксистом, не узнал бы город по-настоящему. Каждая ошибка, каждая потеря — они привели меня сюда, в этот лифт, в эту ночь. И знаете что? Я не жалею.
— Я бы изменила одно, — сказала Камила. — Сказала бы маме, что люблю её. Не один раз, а каждый день. Мы думаем, что у нас есть время, что можно сказать завтра, послезавтра. А потом завтра не наступает.
— Но вы же говорили ей?
— Говорила. Но недостаточно. Никогда недостаточно.
Начало светать. Серая полоска света появилась в щели между дверями лифта. Где-то загудело — электричество, видимо, начали подавать.
— Скоро нас вытащат, — сказал Сергей, и в голосе его было что-то похожее на сожаление.
— Да, скоро.
Они поднялись с пола, отряхнулись. Камила поправила форму, Сергей — мятую рубашку. Превращались обратно в таксиста и медсестру, в усталых жителей огромного города, где миллионы людей проходят мимо друг друга каждый день, не останавливаясь.
Лифт дёрнулся, поехал вниз. На первом этаже их встретили спасатели, участковый, несколько соседей. Все говорили одновременно, спрашивали, всё ли в порядке, не нужна ли помощь.
Камила и Сергей вышли из подъезда вместе. Утренняя Москва встретила их шумом просыпающегося города, запахом выхлопных газов и свежего хлеба из пекарни напротив.
— Мне на работу пора, — сказала Камила.
— Подвезти?
— Не надо. Пройдусь. После ночи в лифте хочется воздуха.
Они стояли друг напротив друга, не зная, как попрощаться. Обняться? Пожать руки? Просто уйти?
— Камила...
— Знаю, — перебила она. — Я тоже рада, что застряла с вами.
Она улыбнулась — устало, но искренне — и пошла в сторону метро. Сергей смотрел ей вслед, пока она не свернула за угол. Потом достал телефон, нашёл номер дочери. В Берлине было раннее утро, но он всё равно нажал вызов.
— Папа? Что-то случилось? — испуганный голос Маши.
— Нет, всё хорошо. Просто... просто хотел услышать твой голос. И сказать, что люблю тебя.
Пауза.
— Пап, ты точно в порядке?
— Да, Машка. Я в полном порядке. Первый раз за долгое время — в полном порядке.
Вечером того же дня Камила нашла под дверью ординаторской пакет. Внутри — старая пластинка "Битлз", "Yesterday", и записка: "Для новых воспоминаний. С."
А Сергей, вернувшись домой после смены, обнаружил на пороге термос с узбекским чаем и книгу — тот самый томик Ремарка на узбекском. На форзаце было написано по-русски: "Некоторые встречи не нуждаются в продолжении. Они совершенны сами по себе. К."
Они больше никогда не разговаривали. Встречались иногда в подъезде или во дворе, кивали друг другу, улыбались — как старые знакомые, хранящие общую тайну. Сергей начал регулярно звонить дочери, и через год она приехала на целый месяц, без мужа, просто чтобы побыть с отцом. Камила продолжала работать в больнице, но теперь иногда позволяла себе остановиться на крыше и просто подышать, не думая о том, что время уходит.
Через два года лифт в их доме заменили на новый. Но каждый раз, входя в него, оба вспоминали ту ночь — восемь часов до рассвета, которые изменили не жизнь, но отношение к ней. И это, возможно, было важнее.
Город жил своей жизнью. Люди спешили на работу, ссорились, мирились, влюблялись, расставались. А где-то между третьим и четвёртым этажом обычного московского дома навсегда осталась висеть в воздухе та ночь — с запахом дешёвых сигарет и узбекского чая, с разговорами ни о чём и обо всём, с пониманием того, что одиночество можно разделить на двоих, и тогда оно перестаёт быть одиночеством.
И если прислушаться, до сих пор можно услышать эхо их голосов в шахте лифта — два уставших человека говорят о звёздах, которых не видно, о словах, которые не сказаны, о жизни, которая проходит мимо, пока мы ждём чего-то большого, не замечая, что самое важное происходит именно сейчас, в этот самый момент, в пространстве между этажами.