Виктор Павлович проснулся ровно в семь утра. Так было всегда по воскресеньям на даче. Справа похрапывала Людмила Сергеевна, укутанная в байковое одеяло до самого носа. Её дыхание было размеренным, механическим, как у хорошо отлаженного прибора.
Виктор Павлович встал, хрустнув суставами. Колени щёлкнули дважды — левое, потом правое. Он прошёл на кухню, включил чайник. Вода забулькала, загудела, запела свою утреннюю песню. За окном туман стелился по участку, обволакивая яблони белёсой ватой.
— Папа, ты уже встал? — Костя стоял в дверях в трусах и майке, почёсывая волосатый живот.
— Встал. Чего не спишь?
— Настя храпит. Как паровоз.
— Все бабы храпят, — философски заметил Виктор Павлович. — Привыкай.
Костя сел за стол, уставился в окно. Его лицо было помятым, как будто ночью его разобрали на части и собрали заново, но не совсем правильно.
— Мама что готовить будет?
— Курицу. Как всегда по воскресеньям. Курицу с картошкой.
— Опять курица...
— А что ты хотел? Фуа-гра? Устрицы? На даче — курица. Так заведено.
Чайник засвистел. Виктор Павлович выключил газ, залил кипятком растворимый кофе. Коричневая пена поднялась, лопнула, исчезла. Как жизнь, подумал он. Поднимается, лопается, исчезает.
В кухню вошла Людмила Сергеевна в халате с розами. Розы были выцветшие, полинялые, но она носила этот халат уже лет двадцать и менять не собиралась.
— Доброе утро, мальчики мои, — пропела она. — Костенька, ты чего такой помятый?
— Плохо спал.
— Это всё нервы. Надо валерьянку пить. Виктор, ты курицу из морозилки достал?
— Сейчас достану.
— Достань. И пусть размораживается. А я пока тесто на пирог поставлю.
Людмила Сергеевна начала свой утренний ритуал. Мука, яйца, молоко, дрожжи. Всё в строгой последовательности, отмеренное, взвешенное. Её руки двигались механически, автоматически. Она могла бы делать тесто с закрытыми глазами.
Настя появилась последней. Беременный живот выпирал из-под короткой ночнушки. Она села, тяжело вздохнула.
— Тошнит опять.
— Это нормально, милая, — сказала Людмила Сергеевна, не отрываясь от теста. — Я когда Костей беременная была, меня три месяца выворачивало наизнанку.
— Меня уже пятый месяц выворачивает.
— Значит, девочка будет. Девочки всегда больше мучают.
Костя смотрел на живот жены с отвращением. Как будто там сидело что-то чужое, враждебное. Паразит. Он отвернулся к окну. Туман начал рассеиваться, проступали очертания соседского забора.
Виктор Павлович принёс курицу. Мёрзлая, твёрдая, как камень. Положил в тазик с водой.
— Пусть оттаивает. Часа два надо.
— Я знаю, сколько надо, — огрызнулась Людмила Сергеевна. — Не первый год замужем.
— Тридцать пять лет, — уточнил Виктор Павлович.
— Тридцать шесть.
— Тридцать пять. Мы в восемьдесят восьмом расписались.
— В восемьдесят седьмом.
— В восемьдесят восьмом, мать. Я точно помню. Горбачёв уже перестройку объявил.
— Перестройку он в восемьдесят пятом объявил.
— В восемьдесят шестом.
Они могли спорить так часами. О датах, числах, событиях. Каждый помнил свою версию прошлого, и эти версии никогда не совпадали.
Костя встал, пошёл одеваться. Настя осталась сидеть, уставившись в чашку с чаем. В животе что-то шевельнулось. Она положила руку на живот. Опять шевельнулось. Как будто там кто-то пытался выбраться наружу.
— Людмила Сергеевна, а можно мне огурчик солёный?
— В погребе огурцы. Костя, сходи в погреб, принеси банку огурцов.
— Почему я?
— Потому что я сказала. И картошки заодно принеси. Ведро картошки.
Костя нехотя оделся, вышел во двор. Утренняя прохлада обдала лицо. Пахло мокрой травой и навозом с соседского участка. Сосед Михалыч уже возился в огороде, сгорбленный, как вопросительный знак.
— Здорово, Константин!
— Здравствуйте, дядь Миша.
— Чего так рано?
— Мать за картошкой послала.
— А, воскресный обед! У нас тоже нынче курица будет. Все курицу едят по воскресеньям. Как заведено.
Костя спустился в погреб. Темно, сыро, пахло землёй и гнилью. Нащупал выключатель. Тусклая лампочка осветила полки с банками. Огурцы, помидоры, варенье, компоты. Людмила Сергеевна каждый год закатывала сотни банок, как будто готовилась к ядерной войне.
Картошка лежала в деревянных ящиках. Костя набрал ведро, взял банку огурцов. Поднялся наверх. Солнце уже поднялось над деревьями, туман окончательно рассеялся.
На кухне Людмила Сергеевна уже разделывала курицу. Отрезала голову — хрясь. Лапы — хрясь, хрясь. Крылья — хрясь, хрясь. Движения точные, выверенные. Она разделывала кур тридцать шесть лет. Или тридцать пять. Неважно.
— Костя, почисть картошку.
— Сколько?
— Всё ведро. На всех хватит.
Костя сел чистить картошку. Кожура сходила длинными спиралями, падала в помойное ведро. Настя хрустела огурцом. Виктор Павлович читал газету. Обычное воскресное утро. Как сотни других воскресных утр.
— А помните, — вдруг сказала Людмила Сергеевна, — как мы в первый раз сюда приехали? Тут ничего не было. Голое поле.
— Было не поле, а болото, — поправил Виктор Павлович.
— Поле. С ромашками.
— Болото. С комарами.
— Мама права, тут были ромашки, — вмешался Костя.
— Ты тогда ещё не родился.
— Я помню из маминых рассказов.
— Мамины рассказы — это мамины фантазии.
Людмила Сергеевна воткнула нож в разделочную доску. Нож задрожал, загудел, как камертон.
— Виктор, не начинай.
— Я просто уточняю факты.
— Твои факты — это твоё больное воображение.
— Моё воображение здоровее твоего.
— Ха! Человек, который тридцать лет проработал на заводе, а потом пошёл в охранники, говорит о здоровом воображении!
— А человек, который тридцать лет вдалбливает детям, что дважды два четыре, говорит о фантазии!
Они смотрели друг на друга через кухонный стол. Между ними лежала разделанная курица. Розовая, голая, беззащитная.
Настя встала, пошла в туалет. Её опять тошнило. Костя продолжал чистить картошку. Спираль, спираль, спираль. Бесконечная спираль.
— Знаете что, — сказал он вдруг. — Давайте сегодня сделаем по-другому.
— Что по-другому? — спросила Людмила Сергеевна.
— Всё по-другому. Пусть папа готовит. А вы, мама, почитаете газету.
— Что за глупости?
— Почему глупости? Просто поменяемся ролями. Для разнообразия.
Виктор Павлович усмехнулся.
— Я не умею готовить.
— Научишься. Это же просто. Курица, картошка. Что тут сложного?
— Костя, не говори ерунды, — сказала Людмила Сергеевна. — Иди лучше дрова наколи для бани.
— Пусть Настя колет.
— Настя беременная.
— Ну и что? Беременность — не болезнь.
Настя вернулась из туалета, бледная, с мокрыми глазами.
— Что не болезнь?
— Беременность, — сказал Костя. — Я предлагаю тебе дрова колоть.
— С ума сошёл?
— Почему? Ты же за равноправие. Вот и коли дрова. Равноправно.
— Идиот.
— Сама идиотка.
— Дети, прекратите, — сказала Людмила Сергеевна. — Костя, иди колоть дрова. Настя, помоги мне с салатом.
Но Костя не двигался. Он сидел с ножом в руке и смотрел на картофелину. Круглая, коричневая, с глазками. Как голова. Маленькая земляная голова.
— А знаете что? — сказал он. — Давайте вообще всё поменяем. Я буду мамой, мама будет папой, папа будет Настей, а Настя будет мной.
— Костя, ты что, выпил с утра? — спросил Виктор Павлович.
— Не выпил. Просто подумал — интересно же. Попробовать побыть кем-то другим.
— Зачем?
— Чтобы понять.
— Что понять?
— Как оно — быть не собой.
Людмила Сергеевна покачала головой.
— Костя, у тебя точно с головой не всё в порядке. Может, к врачу сходить?
— К психиатру, что ли?
— Хотя бы к терапевту. Проверить давление.
— У меня нормальное давление. Сто двадцать на восемьдесят.
— Откуда ты знаешь?
— Чувствую.
Он встал, подошёл к матери, взял у неё фартук.
— Давайте, мам. Дайте мне фартук. Я буду готовить.
— Костя...
— Ну мам, ну пожалуйста. Один раз. Что тут такого?
Людмила Сергеевна посмотрела на мужа. Виктор Павлович пожал плечами.
— Пусть дурака валяет. Всё равно есть нечего будет — я приготовлю.
Костя надел фартук. Розы на фартуке поблёкли, но всё ещё были видны. Он встал к разделочной доске, взял нож.
— Так. Курица. Что с ней делать?
— Натереть солью и перцем. Обмазать майонезом. Нафаршировать яблоками.
— Яблоками? Зачем?
— Для вкуса.
— А можно без яблок?
— Можно. Но будет не так вкусно.
Костя взял курицу. Холодная, склизкая. Он натёр её солью. Крупная соль хрустела под пальцами. Потом перец. Перец забился под ногти, начал щипать.
— Майонез где?
— В холодильнике.
Он открыл холодильник. Полки забиты едой. Банки, пакеты, кастрюли. Как будто они готовились к осаде.
— Нашёл.
Выдавил майонез на курицу. Белая масса растеклась по розовой коже. Начал размазывать. Липко, противно. Как мазать труп кремом.
Настя смотрела на мужа с отвращением.
— Фу, Костя. Как ты это делаешь.
— А как надо?
— Не знаю. Но не так.
— Тогда делай сама.
— Не буду. Ты же хотел быть мамой — вот и будь.
Людмила Сергеевна села в кресло Виктора Павловича, взяла газету. Буквы прыгали перед глазами. Она не могла сосредоточиться. Всё было неправильно. Не на своих местах.
Виктор Павлович стоял посреди кухни, не зная, что делать. Без газеты, без дела. Как потерянный.
— Может, я телевизор включу? — спросил он.
— Включай, — сказала Людмила Сергеевна. — Ты же теперь Настя. А Настя всегда телевизор смотрит.
— Неправда! — возмутилась Настя. — Я не всегда смотрю. Только сериалы.
— Сериалы идут целый день.
— Не целый. Только утром и вечером.
— И днём.
— Днём я не смотрю.
— Смотришь.
— Не смотрю!
Виктор Павлович включил телевизор. На экране женщина рыдала, размазывая тушь. Мужчина стоял спиной, смотрел в окно.
— Ты меня никогда не любил, Андрей!
— Любил, Марина. Но это в прошлом.
— Как ты можешь так говорить? У нас же дети!
— Дети вырастут. Поймут.
— Что поймут? Что их отец — подлец?
Виктор Павлович переключил канал. Реклама. Счастливая семья ест йогурт. Все улыбаются. Белые зубы, белый йогурт, белая кухня.
— Это же надо, — сказал он. — Какую дрянь показывают.
— Не дрянь, а жизнь, — сказала Настя.
— Это не жизнь. Это выдумка.
— Всё жизнь — выдумка.
— Философия пошла, — хмыкнул Виктор Павлович.
Костя засунул курицу в духовку. Повернул ручку. Газ зашипел, вспыхнул. Синее пламя лизнуло дно противня.
— Сколько печь?
— Час. На среднем огне.
— А картошку?
— Картошку потом. Минут за двадцать до готовности.
Костя сел за стол. В фартуке он выглядел нелепо. Розы на животе расползлись, искажённые складками.
— Ну что, мам, — сказал он Виктору Павловичу. — Как тебе быть Настей?
— Глупости всё это.
— Почему глупости? Интересно же. Вот ты всю жизнь мужик. А тут — раз, и баба. С пузом.
— Я не баба, — обиделась Настя.
— Женщина, — поправился Костя. — Женщина с ребёнком в животе. Пап, ты чувствуешь ребёнка?
— Что я должен чувствовать?
— Ну, как он там шевелится.
— Ничего я не чувствую.
— А ты представь. Закрой глаза и представь. Вот он там, внутри. Маленький человечек. Плавает в воде. Тёплой, солёной воде. Как в море.
Виктор Павлович закрыл глаза. Попытался представить. Ничего не получалось. Внутри была пустота. Только урчание в желудке.
— Не могу.
— А ты постарайся. Вот смотри. Я — мама. Я всю жизнь готовлю, стираю, убираю. Кормлю вас всех. Забочусь. Переживаю. Я чувствую вас всех. Каждого. Папу с его больной спиной. Тебя, Настя, с твоей тошнотой. И тебя, Костя. То есть себя. Меня. Я чувствую себя-Костю. Неудачника Костю. Который в тридцать два года живёт с родителями и не может найти нормальную работу.
— У меня есть работа, — сказала Настя-Костя.
— Какая работа? Перепродавать китайский ширпотреб?
— Это бизнес.
— Это не бизнес. Это барахолка.
Людмила Сергеевна отложила газету.
— Хватит. Прекращайте эту игру.
— Почему, пап? — спросил Костя-мама. — Тебе не нравится быть мной?
— Мне не нравится этот бред.
— Это не бред. Это эксперимент. Психологический эксперимент. Я читал про такое. Люди меняются ролями, чтобы лучше понять друг друга.
— Где ты читал?
— В интернете.
— В интернете одна ерунда.
— Не вся. Есть полезные вещи.
В духовке что-то зашипело. Костя открыл дверцу. Курица начала румяниться. Жир капал на противень, шипел, брызгался.
— Нормально печётся?
— Нормально, — сказала Людмила Сергеевна-папа. — Но ты забыл её проткнуть.
— Зачем?
— Чтобы кожа не лопнула.
Костя взял вилку, проткнул курицу. Из дырок потёк сок. Розовый, с кровью.
— Она ещё сырая.
— Конечно сырая. Десять минут всего прошло.
— А можно огонь прибавить?
— Можно. Но подгорит.
— Не подгорит. Я послежу.
Он прибавил огонь. Пламя взревело, обхватило противень.
Настя-Костя погладила живот.
— Знаете, а мне нравится.
— Что нравится? — спросил Виктор Павлович-Настя.
— Быть Костей. Мужиком. Без живота. Без тошноты. Свободным.
— Какой я свободный? — возмутился Костя-мама. — Я же теперь мама. Привязан к плите.
— Ну ты же сам выбрал быть мамой.
— Это на один раз. А мама — всю жизнь мама.
— И я всю жизнь буду мамой, — вздохнула Настя-Костя. — Когда рожу.
— Может, не надо рожать? — вдруг сказал Виктор Павлович-Настя.
Все посмотрели на него.
— В смысле? — спросила Настя-Костя.
— Ну, аборт сделать. Пока не поздно.
— Папа! — возмутился Костя-мама. — Как ты можешь такое говорить?
— А что? Я же теперь Настя. А Настя не хочет ребёнка. Я это чувствую. Вот прямо сейчас чувствую. Она не хочет. Боится. Ненавидит эту беременность.
— Неправда! — крикнула Настя-Костя.
— Правда. Ты ненавидишь. И Костю ненавидишь. И эту дачу. И нас всех.
— Замолчи!
— Не замолчу. Я теперь ты. И я знаю, что ты чувствуешь. Отвращение. Тошноту. Не только физическую. Душевную тошноту. От всего этого. От курицы по воскресеньям. От картошки. От этого убогого домика. От убогой жизни.
Настя-Костя заплакала. Слёзы текли по щекам, капали на стол.
— Это не я... Это ты говоришь... Твои мысли...
— Нет. Твои. Я их чувствую. Они внутри меня. Как ребёнок. Только ребёнок живой, а мысли мёртвые. Мёртвые мысли о мёртвой жизни.
Людмила Сергеевна-папа встала.
— Всё. Хватит. Прекращаем эту игру. Немедленно.
— Почему, мам? — спросил Костя-мама. — Тебе страшно?
— Мне не страшно. Мне противно.
— Что противно? Правда?
— Это не правда. Это больная фантазия.
— Чья? Моя? Твоя? Или наша общая?
В духовке что-то взорвалось. Костя открыл дверцу. Курица лопнула. Кожа разошлась, обнажив белое мясо.
— Блин. Я же говорил — подгорит.
— Не подгорела. Просто лопнула. Это даже лучше. Быстрее пропечётся.
Он достал противень, поставил на стол. Курица дымилась. Пахло жареным мясом и горелым жиром.
— Картошку пора закладывать.
— Я не почистил.
— Как не почистил? Ты же час чистил.
— Не дочистил. Половина осталась.
Людмила Сергеевна-папа взяла нож, села чистить картошку. Руки дрожали. Кожура срезалась неровно, с мясом.
— Мам, ты не умеешь.
— Умею. Просто отвыкла.
— Тридцать шесть лет чистила — и отвыкла?
— Тридцать пять.
— Тридцать шесть!
Они опять начали спорить. Виктор Павлович-Настя пошёл в туалет. Закрылся, сел на унитаз. Сидел, смотрел на кафельную стену. Белая, с разводами. Как его жизнь. Белая, с разводами.
В животе что-то шевельнулось. Он вздрогнул. Не может быть. Это воображение. Но опять шевельнулось. Сильнее. Как будто там действительно был кто-то. Маленький. Живой.
Он положил руку на живот. Живот был обычный. Мужской. С редкими волосками. Но внутри что-то происходило. Что-то странное. Непонятное.
— Господи, — прошептал он. — Что за чертовщина.
На кухне Костя-мама резал картошку. Кружочками, как учила мать. То есть отец. То есть... Он запутался. Кто есть кто? Где он сам?
— Надо лук добавить, — сказала Людмила Сергеевна-папа.
— Лук где?
— В кладовке.
Настя-Костя пошла за луком. В кладовке было темно. Она нащупала выключатель. Свет резанул глаза. Полки с банками, мешки с крупой, связки лука и чеснока. Запах пыли и сухих трав.
Она взяла луковицу. Большую, золотистую. Подумала: я мужик. У меня нет живота. Нет ребёнка. Я свободен. Могу уйти. Прямо сейчас. Выйти из этого дома и уйти. Куда угодно.
Но не ушла. Вернулась на кухню. Отдала лук Косте-маме.
— На, мам.
— Спасибо, сынок.
Они засмеялись. Нервно, истерично. Смех перешёл в кашель. Костя закашлялся, согнулся. Из глаз потекли слёзы.
— Вот чёрт... Подавился...
— Чем подавился? Ты же не ел ничего.
— Слюной подавился.
— Водички попей.
Он выпил воды. Кашель прошёл. Начал резать лук. Слёзы потекли снова. Теперь от лука.
— Злой лук попался.
— Весь лук злой, — философски заметила Людмила Сергеевна-папа.
Виктор Павлович-Настя вернулся из туалета. Бледный, растерянный.
— Что с тобой? — спросила Настя-Костя.
— Ничего. Просто... Мне кажется... Там что-то есть.
— Где?
— Внутри. В животе.
— Ребёнок?
— Не знаю. Что-то. Шевелится.
Все замолчали. Смотрели на Виктора Павловича. Он стоял посреди кухни, держась за живот.
— Пап, ты шутишь? — спросил Костя-мама.
— Не шучу. Правда шевелится. Вот, — он взял руку Насти-Кости, положил на свой живот. — Чувствуешь?
Настя-Костя замерла. Под ладонью что-то толкнулось. Едва заметно, но явственно.
— Чувствую...
— Что за бред? — сказала Людмила Сергеевна-папа. — Это газы. Обычные газы.
— Это не газы. Это... другое.
— Виктор, прекрати. Ты меня пугаешь.
— Я сам пугаюсь.
Костя-мама подошёл, тоже положил руку на живот отца. Толчок. Ещё толчок.
— Мама права. Что-то есть.
— Да вы все с ума сошли! — крикнула Людмила Сергеевна-папа. — Какой ребёнок? У мужика? Это невозможно!
— Мы же играем, — сказал Костя-мама. — В игре всё возможно.
— Это не игра! Это реальность!
— А где граница?
— Какая граница?
— Между игрой и реальностью. Где она?
Людмила Сергеевна не ответила. Села за стол, уставилась в окно. За окном соседский дом. Михалыч на крыльце чистит рыбу. Чешуя блестит на солнце. Кошка крутится рядом, ждёт подачки.
Нормальная жизнь. Обычная. А у них — что? Театр абсурда?
Курица на столе остывала. Жир застывал белыми пятнами. Картошка лежала нарезанная, но не пожаренная. Лук тоже.
— Доготавливать будем? — спросил Костя-мама.
— Давай я, — сказала Людмила Сергеевна-папа. — Ты всё испортишь.
— Почему испорчу? Я же мама. Мама умеет готовить.
— Ты не мама. Ты Костя.
— Нет, я мама. Мы же договорились.
— Ничего мы не договаривались. Это твоя дурацкая идея.
— Не дурацкая. Познавательная.
— Что ты познал?
— Что быть мамой — тяжело.
— Только это?
— И что папа беременный.
— Он не беременный!
— Беременный. Вон, живот растёт.
Виктор Павлович посмотрел на свой живот. Обычный живот. Может, чуть вздутый. Но не больше обычного.
— Не растёт.
— Растёт. Я вижу.
— Ты видишь то, что хочешь видеть.
— А ты не видишь то, что не хочешь видеть.
Настя-Костя встала, подошла к плите.
— Давайте я дожарю. А то есть хочется.
— Ты не умеешь, — сказал Костя-мама.
— Научусь. Это же просто. Картошку на сковородку, лук туда же, поджарить.
Она взяла сковороду, налила масло. Масло зашипело. Высыпала картошку. Брызги полетели во все стороны.
— Осторожно!
— Нормально. Я же мужик. Мужики не боятся горячего масла.
— Костя боится.
— Я не Костя. Я — новый Костя. Смелый. Решительный.
Она размешивала картошку деревянной лопаткой. Уверенно, даже агрессивно. Картошка шипела, румянилась.
Людмила Сергеевна-папа встала, пошла в комнату. Легла на диван. Закрыла глаза. В голове гудело. Как будто там варилось что-то. Кипело. Бродило.
Она попыталась вспомнить, кто она. Людмила. Учительница. Жена. Мать. Но слова были пустые. Как скорлупа без ореха. Внутри ничего.
Или она Виктор? Охранник. Бывший инженер. Муж. Отец. Тоже пустые слова.
Кто она вообще? Человек? Функция? Роль?
На кухне Настя-Костя жарила картошку. Виктор Павлович-Настя сидел, держась за живот. Внутри продолжало шевелиться. Всё сильнее. Как будто это существо росло. Прямо сейчас. С каждой минутой.
— Может, врача вызвать? — спросил Костя-мама.
— Какого врача? Гинеколога?
— Терапевта. Или скорую.
— И что я им скажу? Что я беременный?
— Скажи, что живот болит.
— Он не болит. Он... живёт.
— Как живёт?
— Своей жизнью. Отдельной от меня.
Картошка дожарилась. Настя-Костя выключила газ, высыпала картошку в блюдо. Золотистая, хрустящая. Пахла вкусно.
— Готово. Можно есть.
— А салат? — спросил Костя-мама.
— Какой салат?
— Овощной. Мама всегда делает овощной салат.
— Я не мама.
— Ты же хотела готовить.
— Я пожарила картошку. Достаточно.
Они сели за стол. Людмила Сергеевна-папа тоже пришла. Молча. Мрачная.
Костя-мама разложил курицу по тарелкам. Неровно, некрасиво. Куски разного размера. Настя-Костя накладывала картошку. Виктор Павлович-Настя не ел. Смотрел в тарелку.
— Папа, ты чего? — спросил Костя-мама.
— Не могу. Тошнит.
— От чего тошнит?
— От запаха. От вида. От всего.
— Это токсикоз, — сказала Настя-Костя. — У меня так же.
— У мужиков не бывает токсикоза.
— У беременных бывает.
— Я не беременный!
— Беременный. Смирись.
Виктор Павлович встал, пошёл в туалет. Его действительно тошнило. Он наклонился над унитазом. Вывернуло. Жёлтая жижа. Желчь.
Вытер рот, посмотрел в зеркало. Лицо серое, глаза мутные. Как у покойника.
На кухне ели молча. Жевали, глотали. Механически. Как машины по переработке пищи.
— Невкусно, — сказала Людмила Сергеевна-папа.
— Почему? — обиделся Костя-мама. — Нормально.
— Курица сырая. Картошка пережарена.
— Сам ты пережарен.
— Что?
— Ничего. Ешь молча.
— Ты мне указывать будешь?
— Буду. Я же мама. Главная на кухне.
— Ты не мама. Ты придурок.
— Сама придурок.
Они смотрели друг на друга через стол. С ненавистью. Как враги.
Настя-Костя встала.
— Я пойду прогуляюсь.
— Куда? — спросил Костя-мама.
— По участку. Подышать.
— Костя никогда не гуляет.
— Я не Костя. Я новый человек.
Она вышла. Солнце било в глаза. Яркое, злое. Она пошла к яблоням. Яблоки ещё зелёные, кислые. Сорвала одно, откусила. Кислота свела скулы.
За забором Михалыч возился с удочками.
— На рыбалку собрались? — крикнула она.
— Ага. На пруд. Карасики там водятся.
— Клюют?
— По-разному. Как повезёт.
— Удачи вам.
— Спасибо.
Она пошла дальше. К задней части участка. Там старая банька. Покосившаяся, почерневшая. Виктор Павлович всё собирался новую построить. Лет десять собирался.
Села на лавочку у бани. Закрыла глаза. Попыталась представить себя мужчиной. По-настоящему. Не игра, а реальность. Член между ног. Борода на лице. Басовитый голос.
Не получалось. Она была женщиной. С маткой, яичниками, грудью. С ребёнком в животе. Чужим, нежеланным, но реальным ребёнком.
В доме что-то грохнуло. Она вскочила, побежала обратно.
На кухне Виктор Павлович лежал на полу. Людмила Сергеевна и Костя стояли над ним.
— Что случилось?
— Упал, — сказал Костя. — Сознание потерял.
— Скорую вызвали?
— Сейчас вызовем.
Людмила Сергеевна набрала номер.
— Алло, скорая? Мужчине плохо. Потерял сознание. Адрес? Садовое товарищество «Рассвет», участок сорок три. Да, ждём.
Виктор Павлович открыл глаза. Смотрел в потолок.
— Папа, ты как? — спросил Костя.
— Рожаю...
— Что?
— Рожаю... Оно выходит...
Он схватился за живот. Лицо исказилось от боли.
— Папа, что за бред?
— Не бред... Правда... Оно рвётся наружу...
Живот под рубашкой вздулся. Как будто там надували шарик. Больше, больше.
— Господи, — прошептала Людмила Сергеевна. — Что происходит?
Рубашка лопнула. Пуговицы отлетели. Живот вылез наружу. Огромный, белый, с синими венами.
— Не может быть, — сказала Настя. — Это невозможно.
Но живот продолжал расти. Кожа натянулась, заблестела. Внутри что-то двигалось. Контуры. Очертания. Как будто там был не один ребёнок, а несколько. Целый выводок.
Виктор Павлович кричал. Не по-мужски. Тонко, пронзительно. Как роженица.
— Режьте! Режьте меня!
— Что резать? — испугался Костя.
— Живот! Доставайте его!
— Папа, ты бредишь!
— Не брежу! Режьте, пока не поздно!
Живот пульсировал. Что-то просвечивало сквозь кожу. Тёмное, шевелящееся.
Людмила Сергеевна схватила нож.
— Мама, что ты делаешь?
— То, что надо.
Она наклонилась над мужем. Приставила нож к животу. Лезвие дрожало в руке.
— Режь, — прохрипел Виктор Павлович. — Давай.
Она надавила. Кожа прогнулась, но не поддалась. Надавила сильнее. Лезвие вошло. Миллиметр, два, три.
Брызнула кровь. Не красная. Белая. Как молоко.
Из разреза полезло что-то. Скользкое, извивающееся. Не ребёнок. Не человек. Что-то другое.
Червь. Огромный белый червь. С маленькими лапками. С глазами-бусинками.
— Мама! — закричал червь голосом Кости.
Второй червь. Третий. Десятки червей. Все кричали.
— Мама! Папа! Помогите!
Людмила Сергеевна отшатнулась. Нож выпал из рук.
Черви расползались по полу. Белые, слепые, но находили дорогу. К ногам. К рукам. К лицам.
Один заполз на Костю. Обвился вокруг шеи.
— Папа, это я. Твой сын. Не бойся.
— Отпусти!
— Я люблю тебя, папа. Мы все тебя любим.
Черви заговорили хором. Голосами детей, взрослых, стариков.
— Мы ваши дети. Нерождённые. Непрожитые. Мы были внутри. Всегда. Ждали.
Настя попятилась к двери. Червь преградил дорогу. Большой, с её руку толщиной.
— Мама, не уходи. Мы так долго ждали.
— Я не ваша мать!
— Ты наша мать. Все вы — наши родители. Мы ваша плоть. Ваша кровь.
Виктор Павлович лежал с распоротым животом. Белая жижа текла на пол. Черви выползали, выползали. Бесконечная процессия.
— Сколько вас? — прошептала Людмила Сергеевна.
— Столько, сколько могло быть. Все ваши возможности. Все варианты. Все жизни, которые вы не прожили.
Кухня наполнилась червями. Они были везде. На столе, на стульях, на стенах. Белая извивающаяся масса.
За окном взвыла сирена. Скорая.
Черви замерли. Прислушались. Потом начали обратное движение. Вползать обратно в живот Виктора Павловича. Один за другим. Быстро, споро.
Минута — и кухня опустела. Только белые следы на полу. Слизь.
Виктор Павлович сидел. Живот обычный. Рубашка целая. Как будто ничего не было.
— Что... что это было? — спросил Костя.
Никто не ответил.
В дверь постучали.
— Скорая помощь! Открывайте!
Людмила Сергеевна открыла. Врач, молодой парень. Фельдшер, женщина средних лет.
— Где больной?
— Вот. Муж.
— Что случилось?
— Сознание терял. Но уже лучше.
Врач измерил давление. Послушал сердце. Посветил фонариком в глаза.
— Сто сорок на девяносто. Повышенное. Сердце ровное. Рефлексы в норме. Что ели?
— Курицу. С картошкой.
— Может, отравление. Или перегрев. Солнце сегодня злое. В больницу поедете?
— Нет, — сказал Виктор Павлович. — Мне уже лучше.
— Точно?
— Точно.
— Ну смотрите. Если что — вызывайте.
Врач и фельдшер ушли. Семья осталась на кухне. Смотрели друг на друга. Молчали.
— Может, это сон был? — спросила Настя.
— Общий сон?
— Галлюцинация. Массовая галлюцинация.
— От чего?
— Не знаю. Может, грибы какие в салат попали. Или курица испорченная.
Костя подошёл к отцу.
— Папа, покажи живот.
— Зачем?
— Покажи.
Виктор Павлович задрал рубашку. Живот обычный. Только тонкий белый шрам. Как ниточка.
— Откуда шрам?
— Не знаю. Может, всегда был.
— Не было. Я помню. У тебя не было шрамов.
— Память подводит.
Людмила Сергеевна взяла тряпку, начала вытирать пол. Белая слизь размазывалась, но не оттиралась.
— Что это за дрянь?
— Майонез, наверное. Пролили.
— Это не майонез.
— А что?
— Не знаю.
Она тёрла, тёрла. Слизь въелась в половицы. Белые разводы.
За окном Михалыч шёл с удочками. Помахал рукой.
— На рыбалку собрался! — крикнул. — Может, с собой?
— Спасибо, не могу! — ответил Виктор Павлович.
— Ну как знаете!
Михалыч ушёл. Обычный день. Обычная жизнь.
Настя погладила живот. Ребёнок толкнулся. Обычный толчок. Человеческий.
— Всё-таки мальчик будет, — сказала она.
— Откуда знаешь? — спросил Костя.
— Чувствую. Материнское сердце.
Костя хотел что-то сказать. Про то, что она хотела быть им. Что он был ею. Что они все были друг другом. Но промолчал.
Людмила Сергеевна убрала курицу в холодильник. Вымыла посуду. Всё как обычно. Механические движения. Отработанные годами.
— На ужин доедим, — сказала она.
— Доедим, — согласился Виктор Павлович.
Они разошлись по комнатам. Каждый в свою. Легли. Закрыли глаза.
В животе у Насти шевелился ребёнок. Обычный человеческий ребёнок. Не червь. Не монстр. Просто ребёнок.
В животе у Виктора Павловича тоже что-то шевелилось. Но он старался не думать об этом. Газы. Обычные газы.
В голове у Людмилы Сергеевны крутились мысли. О курице. О картошке. О тридцати шести годах. Или тридцати пяти. Неважно.
В голове у Кости была пустота. Приятная, спокойная пустота. Как после оргазма. Или смерти.
Солнце клонилось к закату. Тени удлинялись. Вечер наступал медленно, неотвратимо.
На кухне остывала недоеденная курица. Жир застыл окончательно. Белый, как снег. Или как слизь. Или как сперма.
Завтра будет понедельник. Виктор Павлович пойдёт на работу. Людмила Сергеевна — в школу. Костя будет торговать китайским ширпотребом. Настя — делать маникюр клиенткам.
Всё будет как обычно. Как всегда. Как должно быть.
Только на полу останутся белые разводы. Несмываемые. Как память о том, чего не было. Или было. Или могло быть.
В погребе, в банках, ждали своего часа огурцы и помидоры. Законсервированные. Мёртвые. Но готовые воскреснуть на столе.
Как и они все. Законсервированные в своих ролях. Муж, жена, сын, невестка. Мёртвые. Но делающие вид, что живые.
До следующего воскресенья. До следующего обеда. До следующего прорыва.
Когда черви снова полезут наружу.