Клавдия Петровна сидела в кресле, как восковая кукла. Семьдесят пять лет. Цифра казалась нереальной, выдуманной, как и вся эта суета вокруг. Внучка Настя суетилась с салатами, нарезая огурцы с остервенением палача. Каждый хруст ножа по доске отдавался в висках старухи.
— Бабуль, ты чего такая? — Настя подняла голову, огуречная слизь блестела на пальцах. — Праздник же!
— Праздник, — повторила Клавдия Петровна. Слово прокатилось по языку, как камешек. Безвкусное.
В прихожей хлопнула дверь. Виктор ввалился, неся перед собой запах перегара и дешёвого одеколона. Пиджак сидел криво, галстук съехал набок.
— Мамочка! — заорал он с порога. — С юбилеем тебя, родная!
Он бросился к матери, чуть не сбив по дороге вазу. Клавдия Петровна подставила щёку для поцелуя. Губы сына были влажными, холодными.
— Уже начал праздновать? — Марина появилась из кухни, вытирая руки о фартук. На фартуке были петухи. Красные петухи на белом фоне. Один петух смотрел прямо на Виктора.
— Марин, ну что ты. С клиентом встречался. Контракт подписывали.
— Ага, контракт. В рюмочной.
— Марина! При маме!
Клавдия Петровна закрыла глаза. Семьдесят пять лет. Из них пятьдесят — с этим балбесом. Вспомнилось, как рожала его в сорок третьем. Бомбёжка, подвал родильного дома, акушерка с трясущимися руками. "Тужься, милая, тужься!" А наверху — грохот, вой сирен. Родила между взрывами. Виктор появился на свет вместе с войной. Может, поэтому такой и вырос — взрывной, неуправляемый.
— Где Артём? — спросила она, открыв глаза.
— Сейчас придёт. В пробке стоит, — Настя выглянула из кухни. На щеке у неё был след от муки. — Бабуль, ты оливье любишь? Я без мяса сделала. Веганский.
— Веганский оливье, — фыркнул Виктор. — Это как безалкогольная водка.
— Папа, не начинай.
— А что я? Я ничего. Просто в наше время...
— В ваше время динозавры по улицам ходили, — отрезала Настя.
Дверь снова открылась. Артём вошёл молча, кивнул всем и прошёл в комнату. Сел на диван, достал телефон.
— Артём, ты бабушку не поздравишь? — Марина смотрела на сына с той особенной материнской тоской, которая появляется, когда дети вырастают чужими.
— С днём рождения, ба, — буркнул Артём, не отрываясь от экрана.
— Спасибо, внучек.
Стол накрыли быстро. Марина металась между кухней и гостиной, Настя раскладывала приборы. Виктор открывал бутылки — руки у него дрожали, но пробки вылетали лихо, с опытом.
Сели. Клавдия Петровна — во главе стола, как положено имениннице. Справа Виктор, слева Марина. Внуки напротив.
— Ну что, — Виктор поднял рюмку. Водка плескалась, как живая. — За маму! За её здоровье! Чтобы ещё сто лет!
— Сто лет, — эхом отозвалась Марина. В её голосе слышалась усталость. Сто лет с этой семьёй — хуже каторги.
Выпили. Настя пригубила сок, Артём — колу. Поколение трезвенников, подумала Клавдия Петровна. Правильно, наверное. Она видела, что алкоголь сделал с её сыном. Превратил в это. В эту потную, дрожащую массу.
— Мам, помнишь, как мы на дачу ездили? — Виктор уже наливал вторую. — Ты пироги пекла, а я с пацанами на речку...
— Помню.
Помнила. Дача в Малаховке, покосившийся домик, заросший сад. Виктор тогда был худым, загорелым мальчишкой. Бегал босиком, коленки вечно в зелёнке. Когда он успел превратиться в это оплывшее, красное лицо?
— А помнишь Кольку Семёнова? Он тогда с моста нырнул и...
— Вить, может, хватит воспоминаний? — Марина положила руку на его запястье. — Давай лучше подарки подарим.
— Какие подарки? А, да, подарки! Артём, неси!
Артём нехотя встал, вышел в прихожую. Вернулся с пакетами.
— Это от нас с Мариной, — Виктор вручил матери коробку. — Французские духи! Настоящие! Не какая-нибудь подделка!
Клавдия Петровна открыла коробку. Духи пахли приторно, химически. Как в морге, подумалось ей. Как формалин с розами.
— Спасибо, сынок.
— А это от меня, — Настя протянула свёрток. — Я сама связала!
Шарф. Фиолетовый, с зелёными полосками. Клавдия Петровна примерила. Шерсть кололась.
— Очень красиво, Настенька.
— Это альпака! Экологически чистая шерсть! Никаких животных не пострадало!
— А альпака — не животное? — хмыкнул Артём.
— Их стригут гуманно!
— Гуманно стригут. Прям как в парикмахерской.
— Артём, не язви, — одёрнула Марина.
— А от тебя что, внучек? — Клавдия Петровна посмотрела на Артёма.
Он пожал плечами, полез в карман. Достал конверт.
— Деньги. Купишь, что захочешь.
— Деньги — лучший подарок! — взревел Виктор. Он уже был на третьей рюмке. — Практично! По-деловому! Молодец, сын!
Марина поджала губы. Клавдия Петровна спрятала конверт в карман халата.
Ели молча. Настя ковыряла свой веганский оливье, морщась при виде селёдки под шубой. Артём механически жевал, не отрываясь от телефона. Виктор ел жадно, по-звериному, закусывая каждую рюмку.
— А я вот что вспомнил! — он вдруг хлопнул ладонью по столу. Тарелки звякнули. — Мам, а расскажи про деда! Про то, как он...
— Не надо, — отрезала Клавдия Петровна.
— Да ладно тебе! Дети должны знать! Артём, Настя, слушайте! Ваш прадед был героем! В НКВД служил!
— Папа, прекрати, — Марина побледнела.
— Что прекрати? Правду говорю! Врагов народа ловил! Сколько он их, мам? Сотни? Тысячи?
— Виктор, замолчи.
— А что молчать? Гордиться надо! Настоящий чекист был! Железный Феликс! А ты, Настя, со своими альпаками... Вот где настоящие мужики были!
— Папа, ты пьян, — Настя отодвинула тарелку. — И говоришь гадости.
— Какие гадости? Историю семьи знать — гадость?
— Твой "железный Феликс" людей убивал!
— Врагов!
— Каких врагов? Учителей, врачей, инженеров?
— Ты не понимаешь! Время такое было!
— Время! — Настя вскочила. Глаза у неё горели. — Вечно у вас время виновато! А люди где?
— Сядь! — рявкнул Виктор. — Сядь, кому говорю!
— Не буду! Мне тошно! От вас всех тошно! Сидите тут, жрёте, водку хлещете, прошлым хвастаетесь! А я вся ваша жизнь — ложь!
— Настя! — Марина тоже встала. — Извинись перед бабушкой!
— За что? За правду?
— Это её юбилей!
— И что? На юбилее врать можно?
Виктор поднялся, покачнулся. Лицо у него стало багровым.
— Ах ты, сучка неблагодарная! Мы тебя вырастили, выучили, а ты!
— А я что? Правду говорю! Вы все тут гнилые! Прогнили насквозь!
— Я тебе покажу гнилые!
Он шагнул к дочери, но Марина встала между ними.
— Не смей! Не тронь её!
— Отойди!
— Не отойду! Хватит! Сколько можно! Напился, как свинья!
— Я? Свинья? Да я всю жизнь на вас работал! Горбатился! А вы только жрать умеете!
— Ты? Работал? Да ты последние десять лет только долги наживаешь! Кредиты! Займы! К каким только бандитам не лез!
— Марина, не надо, — тихо сказала Клавдия Петровна.
— Что не надо? Правды? Так её тут все боятся! А я скажу! Надоело! Ваш сыночек, Клавдия Петровна, нас по миру пустил! Квартиру заложил! Машину продал! И всё пропил!
— Врёшь!
— Вру? Артём, скажи! Скажи матери!
Артём поднял голову от телефона. Посмотрел на отца холодно, как на насекомое.
— Всё так. Квартира в залоге. Если через месяц не отдашь, выселят.
— Ты... ты откуда знаешь?
— Хакнул твою почту. Элементарно.
Виктор застыл. Потом повернулся к матери.
— Мама... я... это временно... я всё верну...
— Временно! — взвизгнула Марина. — Двадцать лет временно! Я больше не могу! Не могу!
Она зарыдала. Настя бросилась к ней, обняла.
— Мам, мамочка, не плачь...
— Как не плакать? Я всю жизнь с этим алкашом! Всю жизнь! А он только пьёт и врёт! Пьёт и врёт!
— Марина, я тебя люблю...
— Любишь? Любишь? Да ты любить не умеешь! Ты только жрать и пить умеешь! Как твой папаша!
— Не смей! — взревел Виктор. — Отца не трогай!
— А что? Правда глаза колет? Такой же алкаш был! Помню, как он тебя ремнём лупил! До крови!
— Он воспитывал!
— Воспитывал! Вот и довоспитывался! Сам таким же стал!
Виктор схватил бутылку.
— Заткнись!
— Не заткнусь! Хватит! Всё, развод! Слышишь? Развод!
— Какой развод? Ты спятила?
— Я? Спятила? Да я двадцать лет с психом живу! С алкоголиком! С неудачником!
Виктор замахнулся бутылкой. Артём вскочил, перехватил руку отца.
— Хватит.
— Отпусти!
— Сказал, хватит.
Они застыли, глядя друг другу в глаза. Отец и сын. Пьяный неудачник и холодный циник. Клавдия Петровна смотрела на них и видела: чужие. Совсем чужие люди. Как это случилось? Когда её семья превратилась в сборище врагов?
— Отпусти, — повторил Виктор. Голос у него дрожал.
Артём разжал пальцы. Виктор опустил бутылку, тяжело сел.
— Вы все... все против меня... всегда были против...
— Никто не против тебя, пап, — устало сказал Артём. — Ты сам против себя.
— Умник нашёлся! Хакер хренов! Думаешь, самый умный?
— Я не думаю. Я знаю.
— Знаешь? А то, что я тебя в люди вывел, знаешь? Что я последние деньги на твоё образование отдавал?
— Какие деньги? Я на стипендию учился. И работал с первого курса.
— Врёшь!
— Пап, хватит. Ты же не помнишь ничего. Пьяный был все эти годы.
— Я? Пьяный? Да я...
Он не договорил. Глаза закатились, и он медленно сполз со стула. Грохнулся на пол, как мешок.
— Витя! — Марина бросилась к нему. — Витя, что с тобой?
— Нажрался, — констатировал Артём. — Как обычно.
— Надо скорую!
— Не надо. Проспится.
— Но он же... он же не дышит!
Артём нехотя встал, присел рядом с отцом. Пощупал пульс.
— Дышит. Просто вырубился. Давайте на диван перетащим.
Втроём они подняли Виктора, уложили на диван. Он всхрапывал, изо рта текла слюна.
— Вот и весь юбилей, — горько сказала Настя.
Марина села на стул, закрыла лицо руками.
— Я больше не могу. Не могу. Завтра же подаю на развод. Всё. Хватит.
— Мам, может, не надо? — неуверенно сказала Настя.
— Надо! Сколько можно? Я жить хочу! Нормально жить! А не нянчиться с алкашом!
Клавдия Петровна молчала. Семьдесят пять лет. Юбилей. Она представила, как год назад планировала этот день. Соберётся семья, будут смеяться, вспоминать хорошее. Внуки расскажут о своих успехах. Сын — о новых проектах. Может, правнуки уже будут...
А вместо этого — вот. Пьяный сын на диване. Невестка в истерике. Внуки, ненавидящие друг друга и весь мир.
— Я пойду, — сказал Артём. — Спасибо за ужин.
— Артём! — Марина подняла голову. — Ты же... ты не бросишь нас? С квартирой поможешь?
Он пожал плечами.
— Посмотрим. Может, лучше отца в клинику определить. От алкоголизма.
— Он не согласится.
— А его никто спрашивать не будет.
Артём ушёл. Настя начала убирать со стола. Тарелки с недоеденными салатами, бутылки, рюмки. Праздничный стол превратился в поле боя.
— Бабушка, — Настя присела рядом с Клавдией Петровной. — Прости. Испортили тебе праздник.
— Ничего, деточка. Бывает.
— Нет, правда, прости. Я не должна была... про прадеда...
— Забудь.
Но Настя не могла забыть. Она смотрела на бабушку и думала: как она живёт с этим? С памятью о муже-палаче? О сыне-алкоголике? О разрушенной семье?
— Бабуль, а ты... ты счастлива была? Хоть когда-нибудь?
Клавдия Петровна задумалась. Счастлива? Странное слово. Неуместное в её жизни.
— Была, — наконец сказала она. — Давно. Когда Витя маленький был. Когда ещё верилось, что всё будет хорошо.
— А потом?
— А потом жизнь.
Марина подошла к ним, села на корточки перед свекровью.
— Клавдия Петровна, простите. Я не хотела... про мужа вашего... я погорячилась.
— Не извиняйся. Всё правда.
— Но всё же...
— Марина, хватит. Иди домой. Отдохни.
— А Виктор?
— Пусть спит. Утром проспится, поедет к себе.
— К себе? Но мы же...
— Вы уже не вместе. Ты сама сказала — развод.
Марина опустила голову.
— Я... я не знаю... может, погорячилась...
— Нет. Правильно сделаешь. Хватит мучиться.
— Но как же... двадцать лет прожили...
— И что? Думаешь, если двадцать лет мучилась, то и дальше надо? Глупости. Уходи. Пока не поздно.
Марина заплакала. Тихо, беззвучно. Слёзы текли по щекам, капали на петухов на фартуке.
— Я его любила. Правда любила. Он другой был. Весёлый, добрый. Планы строил. Мы хотели троих детей. Дом за городом. Собаку...
— Знаю.
— А получилось вот это. Как? Как так вышло?
Клавдия Петровна не ответила. Она знала, как. Постепенно. Незаметно. Сначала рюмка после работы — устал. Потом две — стресс. Потом бутылка — праздник. А потом уже без повода. Просто так. Потому что иначе — не можется.
Так было с её мужем. Так стало с сыном. Семейное проклятие. Наследственность. Или просто слабость?
— Ладно, — Марина вытерла слёзы. — Настя, собирайся. Поехали домой.
— А папа?
— Папа пусть тут остаётся. Бабушка права. Нам пора расходиться.
Они ушли. Клавдия Петровна осталась одна. Нет, не одна — с храпящим на диване сыном. Пятьдесят лет. Полвека. Взрослый мужчина. А она всё видит того мальчишку с ободранными коленками. Который бежал к ней через весь двор: "Мама, смотри, что я нашёл!" И протягивал ей то жука, то красивый камешек, то птичье перо.
Куда он делся, тот мальчик? В какой момент исчез? Растворился в водке, как сахар?
Она встала, подошла к дивану. Виктор спал, открыв рот. Лицо красное, опухшее. Чужое лицо. Даже не верилось, что она его родила. Что он был частью её тела.
Взяла плед, накрыла его. По привычке. Сколько раз она так делала? Сотни? Тысячи? Приходил пьяный, падал где попало. А она укрывала. Жалела. Своего мальчика.
Только мальчика давно нет. Есть вот это. Пьяное, жалкое, лживое. Её сын. Её провал. Её крест.
Вернулась к столу. Налила себе водки. Выпила залпом. Горло обожгло, но внутри стало легче. Ненадолго. На минуту.
Семьдесят пять лет. Три четверти века. А что за спиной? Мёртвый муж, спившийся сын, разрушенная семья. Внуки, которые друг друга ненавидят. Невестка, мечтающая сбежать.
И она сама. Старуха в кресле. С французскими духами, пахнущими моргом. С колючим шарфом из альпаки. С конвертом денег в кармане.
Подарки. Дань вежливости. Откуп за год невнимания.
Налила ещё. Выпила. Водка уже не жгла. Просто тёплой волной растекалась по телу.
Вспомнила вдруг другой день рождения. Ей тогда было двадцать пять. Сорок восьмой год. Коммуналка на Таганке. Соседи, друзья. Пели песни, танцевали. Муж подарил ей платок. Красный, с розами. Она тогда думала — вот оно, счастье. Молодость, любовь, вся жизнь впереди.
А потом муж начал пить. Сначала чуть-чуть. По праздникам. Потом чаще. Потом каждый день. Платок она порвала в одной из ссор. Когда он пришёл ночью, пьяный, с чужой помадой на воротнике.
Сколько их было потом, этих ссор? Не сосчитать. Битая посуда, крики, слёзы. А между — примирения. Клятвы. "Больше никогда, Клава, клянусь!" И снова по кругу.
Пока не помер. Цирроз печени. Врач сказал — удивительно, что так долго протянул. Железный организм.
Железный. Как и он сам когда-то. Железный чекист. Гроза врагов народа. Она тогда гордилась. Дура молодая. Не понимала, что за железной маской — пустота. Страх. Который можно залить только водкой.
А Виктор? Что он заливает? Свои неудачи? Несбывшиеся мечты? Или просто по привычке, по наследству?
Встала, подошла к окну. Внизу — двор. Тот самый, где Виктор когда-то играл. Теперь там парковка. Машины, машины, машины. Железные коробки. Как гробы.
В одной из машин кто-то включил музыку. Громкую, тяжёлую. Басы били в окна, в виски, в сердце.
Молодёжь. Другое поколение. Им плевать, что наверху старуха свой юбилей отмечает. Что семья развалилась. Что сын спился. Им весело. Им хорошо. Пока.
Вернулась к столу. Ещё рюмка. Ещё. Водка кончилась. Достала коньяк. Виктор привёз на прошлый Новый год. Дорогой, французский. Хвастался — достал по блату. Весь вечер рассказывал про свои связи, проекты, перспективы.
Враньё. Всё враньё. Она уже тогда знала. По глазам видела. Бегающий взгляд, дёрганые жесты. Врёт и сам своему вранью верит. Убеждает себя, что всё наладится. Вот-вот. Совсем скоро.
Не наладится. Никогда. Поздно. Поезд ушёл. Все поезда ушли. Остался только этот — пьяный, на диване. Конечная станция.
Коньяк был приторный. Как духи. Как вся эта жизнь. Приторная, фальшивая, наигранная. Спектакль для себя самих. Вот мы — семья. Вот мы — празднуем. Вот мы — любим друг друга.
А на самом деле? Ненависть. Усталость. Отвращение. Желание сбежать, спрятаться, исчезнуть. Но некуда. Поздно. Семьдесят пять.
Виктор застонал во сне. Перевернулся. Плед упал на пол.
Не стала поднимать. Устала нянчиться. Устала жалеть. Пусть мёрзнет. Может, протрезвеет. Хотя вряд ли. Пятьдесят лет — не протрезвел. Так и помрёт пьяным.
Как отец.
Круг замкнулся. Железный чекист породил алкоголика. Алкоголик — циника и истеричку. А те? Кого породят они? Каких монстров?
Или не породят. Оборвётся род. Выродится. И правильно. Хватит плодить несчастных.
Допила коньяк прямо из бутылки. Горло горело, но боли не было. Ничего не было. Пустота. Благословенная пустота.
Семьдесят пять лет. Юбилей. Она представила, как завтра проснётся Виктор. Похмельный, жалкий. Будет извиняться, клясться. Марина всё равно подаст на развод. Артём поможет с квартирой — из расчёта, не из любви. Настя будет приезжать раз в месяц. Из долга.
А она? Она будет сидеть в этом кресле. Как восковая кукла. Ждать. Чего? Конца? Он придёт. Рано или поздно. Желанный гость.
А пока — вот. Пустая квартира. Пьяный сын. Разбитая семья. Горечь во рту.
С юбилеем, Клавдия Петровна. С юбилеем.
Она закрыла глаза. В ушах ещё гремела музыка из двора. Басы били, как молот. Как сердце. Как время.
Тук-тук-тук.
Семьдесят пять.
Тук-тук-тук.
Конец.